Переписка с Н. Ф. фон Мекк (1877 год)
271. Мекк - Чайковскому
Вена,
24 декабря 1878 г.
Настоящий, наш сочельник.
Никто на свете не доставляет мне столько радости, столько удовольствия, как Вы, мой милый, мой дорогой друг. Мне было ужасно грустно расстаться с Вами и лишиться возможности так часто получать Ваши письма, и, приехавши в Вену, я думала уже на другой день: вот если бы я получила письмо, как бы было хорошо - но сама себя уговаривала, что невозможно же так скоро получить его, и вдруг на следующий за тем день мне подают письмо от Вас. Боже мой, как я обрадовалась. Мне показалось, что я на Villa Oppenheim, что мы не расставались, что письмо принес Алексей, что мне надо послать Вам газеты, и все, все, что было так невыразимо приятно на Viale dei Colli. Благодарю Вас еще бесконечно, безгранично, мой несравненный, хороший друг. Это было такое время, лучше которого и представить себе нельзя.
Простите мне, мой дорогой, что я только теперь пишу Вам, но мне поездка в Вену не повезла. Во-первых, в дороге было ужасно холодно. Мы также около Болоньи нашли такую зиму, как у нас в России бывает, с сугробами снега, с метелью, холодом, но только без теплых вагонов, - кладут под ноги грелки, которые, конечно, очень полезны, но за ночь выстывают, и тогда становится очень холодно. К Триесту зима все делалась легче, и в самом городе внешняя температура была очень теплая, но в комнатах 8 - 9° тепла. В Триесте мы съездили осмотреть большой пароход австрийского Lloyd'a и проехались по городу, а вечером, в половине одиннадцатого, уехали опять, взявши там уже австрийские вагоны. В том вагоне, который заняла я с дочерьми, была затоплена печка. Мне это не понравилось, потому что она была железная, но делать было нечего, и вообразите, что только что мы отъехали от станции, как наш вагон наполнился дымом и начинает что-то гореть. Можете себе представить мой испуг. Мы одни, женщины, я с дочерьми и две горничных, но мы собираем всю воду, какая у нас была, и принимаемся тушить пожар, при этом стучим зонтиками в окно другого нашего вагона, в окно к Пахульскому; тот не слышит за стуком вагона. Это были очень томительные минуты, но, к счастью, он наконец услышал, стал кричать кондуктору, что здесь пожар; тот явился с истопником, и тут же сейчас приехали в Nabresin'y, но мы до того, конечно, водою остановили пожар. Но все-таки в Nabresin'e мы перешли в другой вагон, где и улеглись спать. Но, приехавши в Вену, я почувствовала простуду, лихорадку, головную боль и проч. и уже не могла никак писать в таком состоянии. Теперь немного мне лучше, хотя все еще голова так дурна, что Вы увидите это из первого листка, мой милый друг, который я взяла не тою стороною, за что прошу еще меня извинить. Вчера приехали мои мальчики в пять часов утра, потому что их поезд из Петербурга также опоздал без всякой причины, и они должны были ночевать в Варшаве. Я очень рада их приезду. Вчера уже принялись готовить все для елки, и сегодня она должна состояться, при общем нетерпении всей моей публики. Помещение я нашла здесь для себя вполне приготовленным и очень мило устроенным моим здешним большим приятелем, директором Hotel Metropole. Он очень светский, изящный и любезный джентльмен, говорит со мною не иначе, как на Excellence [“ваше превосходительство”], так что Милочка, увидав его на станции, куда он приехал меня встретить, указывает мне: “Maman, voila Excellence” [“Мама, вот ваше превосходительство”]. Так что я должна была ей сделать внушение, что он может обидеться за это. Так вот этот милый человек приготовил мне двадцать комнат в один ряд и устроил мое отделение очень мило и берет с меня очень умеренно, а именно за помещение две тысячи florins в месяц и за еду, т. е. обед и завтрак, по четыре гульдена в день с особы. Чай, кофе, освещение и дрова я имею на свой счет. Я очень довольна своим устройством здесь, но скучно только то, что я не могу выходить из комнаты, но это, бог даст, скоро пройдет.
Как мне жаль Вас, мой дорогой, бедный друг, что Вас опять тревожат старые раны, но только мне кажется очень хорошим симптомом то, что она заговаривает теперь о разводе, - быть может, это и приведет к нему. Дай-то бог. Мне тогда станет спокойнее на душе, когда я буду знать Вас вполне свободным, а в теперешнем положении она, конечно, не будет Вам давать покоя. Я думаю, что мне не надо повторять Вам, мой дорогой, что если для этого нужны будут средства, то, конечно, мои к Вашим услугам, а я только напомню Вам Ваше недавнее обещание, мой бесценный, в случае надобности в них всегда обращаться ко мне. Прошу Вас только, милый друг мой, не огорчаться никакими ее выходками: ведь она сама не ведает, что творит. Надо уж на нее рукой махнуть и стараться только от нее безвозвратно отделаться.
Сейчас мне подали еще Ваше письмо. Благодарю Вас глубоко и горячо, мой безгранично любимый друг. Мне очень жаль, что Вам испорчено все пребывание в Париже, но, быть может, это вознаградится в феврале. Я также очень люблю Париж, хотя в прошлый раз во время выставки я осталась им очень недовольна; но все-таки вообще он мне нравится. Освещение Яблочкова меня также очень восхищает и возбудило во мне желание устроить его у себя в доме в Москве. Avenue de l'Opera освещалась этим светом и при мне, и у нас в Hotel du Louvre двор также освещался электричеством. Это восхитительный свет, и как дешево такое освещение.
Чуть было не забыла сказать Вам, мой дорогой друг, о нашем общем воспитаннике, Пахульском. Он передал Доору Ваше письмо, которое он принял очень любезно, но относительно занятий Пахульского он так напугал его, что тот не решается приступить к ним, а дает мне слово, что он каждый день усердно будет занииаться сам фугою. Я не настаиваю сама, чтобы он непременно с кем-нибудь здесь занимался, потому что понимаю, что пройти такой ряд испытаний тяжело, да и слишком шумно все это выйдет, а я не хотела бы гневить Ник[олая] Григ[орьевича]. Но вот в чем дело. Доор начал с того, что спросил его, говорит ли он по-немецки, и на отрицательный ответ сказал, что он очень трудно найдет преподавателя, который бы говорил по-французски. Потом заметил, что он удивляется, как Пахульский хочет изучить фугу в один месяц, тогда как он изучал ее в полтора года (хотя я не знаю, кто ему сказал, что он хочет изучить в один месяц; он хотел учиться один месяц в Вене). Наконец, после многих затруднений он сказал ему, чтобы он явился к нему в консерваторию, где он переспросит разных профессоров, кто говорит по-французски и кто может взяться учить, и покажет им Пахульского, и тогда, быть может, что-нибудь устроится. Все это весьма любезно, но слишком тяжело для всякого застенчивого человека. Я сама очень дика с людьми и понимаю всю невозможность вынести такую пытку, когда тебя будут показывать, как дикого зверя. Между прочим, Доор также заметил, помянув о Вас, что как странно, что все замечательные люди уходят из Московской консерватории, что вот он ушел, Лауб также и теперь Вы. При этом Пахулъский ему напомнил, что Лауб ушел совсем со света. Вообще изо всего рассказа об этом визите и разговоре, который продолжался не долее десяти минут, стоя, я вынесла понятие, что г. Доор - человек своей среды, и понимаю, что на того, кто имел благо целый месяц пользоваться Вашею деликатностью, Вашею снисходительностью и добротою, такая личность должна была произвести самое тяжелое впечатление. Поэтому дальше это и не пойдет, а я сказала ему, чтобы послал человека сказать г. Доору, что он извиняется, что не может явиться в консерваторию.
До свидания, мой милый, бесценный друг. Всем сердцем глубоко и горячо любящая Вас
Н. ф.-Мекк.
Поздравляю Вас с наступающим праздником. Дай бог Вам провести его в полном здоровье, спокойствии и удовольствии. Около Вас по соседству, в Nancy, живет моя старшая дочь Иолшина.