Переписка с Н. Ф. фон Мекк

148. Чайковский - Мекк

Подушкино,

19 августа [1883 г.]

Милый, дорогой друг мой!

Весь минувший месяц (с 15 июля) мне не везло с моим здоровьем, и до сих пор еще не могу разделаться с лихорадкой. Сегодня у меня с утра начался опять пароксизм, но, благодаря хинину, уже гораздо слабее предыдущего. Конечно, невелики страдания, причиняемые этой болезнью, однако ж желательно было бы поскорее окончательно выздороветь. До тех пор, пока не буду уверен в полном восстановлении здоровья, не могу помышлять о назначении дня отъезда, и весьма может статься, что дождусь здесь брата Модеста, который в двадцатых числах, проездом в Петербург, будет здесь.

Потерпев неудачу в своих планах водворить Губерта в консерватории сейчас же, я принимаюсь теперь за хлопоты о приглашении в консерваторию профессором теории другого теоретика, еще более нуждающегося в прочном положении. На днях я получил письмо от Лароша, которого, по статьям его, Вы, вероятно, знаете, в коем он убедительно просит меня постараться о приглашении его сюда. Этот Ларош, наделенный от природы гениальным талантом и умом, но совершенно лишенный характера, силы воли, до того в последнее время опустился, что, встретив его в мае в Петербурге, я был в совершенном отчаянии за него. Вот уже три года, что он живет, ровно ничего не делая, то в России, то за границей, находясь в полной зависимости от женщины, с которой его столкнула злая судьба, которую он давно не любит, но оставить которую не может, потому что работать он не в силах вследствие совершенного падения умственных сил и энергии, а жизнь с нею обеспечивает его, по крайней мере, от крайней нужды. Теперь он пытается снова пожить трудом своим и думает, что ведение теоретического класса ему по силам. С одной стороны, хочется, чтобы желание его исполнилось, и я очень расположен хлопотать о нем, с другой же стороны, я знаю заранее, что Ларош - человек погибший, не способный больше ни к какой деятельности. Письмо его и тронуло и потрясло меня, и в то же время очень затруднило. Я, конечно, сделаю всё возможное, чтобы попытались испробовать его в качестве профессора, но как брать на себя ответственность за него, когда я заранее знаю, что он не выдержит и одного месяца? Вы не поверите, милый друг, до чего тяжело видеть падение человека, так богато наделенного всякими талантами и которому жизнь улыбалась бы постоянно, если б страшная язва обломовщины не загубила его!

Из писем Коли и Модеста вижу, что мои недобрые предчувствия оправдались и что даже излеченная от морфиномании Таня всё-таки внесла в семью заботы и горести. Модест пишет, что она стала как будто совершенно чужда семье, что какая-то пропасть легла между нею и остальными ее членами, что она для родителей какой-то очень им дорогой и близкий, но все же гость, с которым они не знают, что делать, чтобы он хоть сколько-нибудь сносно себя чувствовал среди них. Она отравляет им каждое мгновение жизни своим скучающим страдальческим видом, сознанием их бессилия придти ей на помощь. Ужасно горестно это.

У нас есть двоюродная сестра по отцу, с которой мы с детства не виделись; она же и крестная мать сестры. Старушка эта, имея восемьдесят лет от роду, вздумала продать домик, в котором много лет жила в глухой провинции, и переехать жить в Каменку.

Нельзя отказать одинокой старушке в приюте, нельзя не удовлетворить ее потребность провести последние годы жизни в родной среде, но меня очень заботит и пугает эта новая обуза, павшая на плечи бедной сестре моей!

Модест в восторженных выражениях говорит об Анне, о том, как чувство ее к Коле, теперь свободно проявляемое, придало ей совершенно новую прелесть, и как, сохранив все прежние чудесные качества, она сделалась какой-то совсем другой, гораздо более обаятельной, чем прежде; точно какие-то крылья у нее выросли. Она даже очень похорошела. Слава богу, что она радует и утешает отца и мать, сокрушенных положением старшей дочери.

Здешняя моя племянница - несказанно прелестный ребенок. С каждым днем я всё более восхищаюсь ею.

Будьте здоровы, бесценный друг! Я так счастлив, что Вы теперь лучше прежнего себя чувствуете!

Ваш до гроба

П. Чайковский.

дальше >>