А. В. Панаева-Карцова. Воспоминания о П. И. Чайковском
В эту зиму я познакомилась с младшим братом Петра Ильича — Анатолием Ильичом. Он обожал брата и, найдя во мне такую яркую почитательницу его таланта, охотно и много рассказывал мне о нем, слегка обвиняя его поведение [по отношению] ко мне и подтверждая, что все происходит от непреодолимой застенчивости, но никак не от обидного нежелания со мной познакомиться. <...>
Когда появился в печати «Евгений Онегин», я пришла в неописуемый восторг от этих лирических сцен и вскоре выучила всю роль Татьяны, работая над ней с любовью и увлечением, а затем стала уговаривать Ю. Ф. Абаза исполнить эту оперу (не предназначавшуюся для сцены) у нее, хотя бы у рояля. Она охотно согласилась и с энергией принялась за дело. Мы спели всю оперу, за исключением петербургского бала, с громадным успехом. Состав был недурной: Евгений Онегин — Прянишников, Ленский — Лодий, Татьяна — я, Ольга — Лавровская, Ларина, помнится, Минквиц, Няня — Ю. Ф. Абаза. Хоры исполнялись великосветской молодежью под управлением Помазанского, и они очень хорошо справлялись со своей задачей5. Жаль, что это исполнение состоялось в частном доме, а не для широкой публики.
Второй раз «Евгений Онегин» шел в каком-то музыкальном кружке в театре Кононова, но кроме Татьяны (помнится, Цезарь-Инсарова), все остальные исполнители были довольно плохи6.
Когда я узнала, что «Евгений Онегин» пойдет в Москве в консерватории, я упросила моего отца свезти меня на это представление, тем более что я получила на него приглашение, но отец мой согласился лишь в последний момент. Путешествие было очень веселое: мы совершили его в обществе почти всего музыкального мира Петербурга. Антон Григорьевич Рубинштейн и Ларош зашли к нам посидеть в купе, и от них я узнала, что так как я не успела дать знать о том, что я приняла приглашение, придется прибегнуть к содействию Николая Григорьевича Рубинштейна, чтобы получить вход в переполненный Малый театр. Антон Григорьевич обещал предупредить брата, но мы с отцом все-таки сами проехали с вокзала к Николаю Григорьевичу, который был тогда директором Московской консерватории. <...> Николай Григорьевич выразил сожаление, что я раньше не предупредила его о моем желании присутствовать на спектакле, но Антон Григорьевич успел уже с ним переговорить, и он пригласил нас в свою ложу первого яруса, в которой, кроме нас, должен был быть один Антон Григорьевич. Итак, все устроилось как нельзя лучше.
С волнением отправились мы в театр. Дирижировал сам Николай Григорьевич. Имен исполнителей не помню, кроме Кли- ментовой-Муромцевой— Татьяны, очень мне понравившейся в трех первых сценах: она не мудрила, была проста, естественна и трогательна. Княгиней Греминой она была слаба и вокально, и сценически. Евгений Онегин был плох,— впрочем, как все Онегины. Я еще ни разу не видела артиста, удовлетворившего меня в этой роли. Ленский был урод и плох с вокальной стороны; остальных совсем не помню. Более сильное впечатление вытеснило из памяти все остальное, а именно появление Петра Ильича на сцене. После второй картины стали вызывать автора, и я только тут узнала, что он вернулся из-за границы.
Я схватилась за бинокль и увидела человека невысокого роста, с седеющей бородкой и довольно растрепанными волосами, растерянного, раскрасневшегося, не элегантного, совсем не такого, каким я себе его представляла.
— Вот он какой,— сказала я вполголоса, немного разочарованная.
— Как, вы его еще никогда не видали? — удивился Рубинштейн.
— Нет, никогда.
— И не знакомы с ним? Вы, такая его почитательница и пропагандистка,— подтрунил Рубинштейн.
Я тогда рассказала Антону Григорьевичу все тщетные попытки познакомиться с моим любимым композитором и видимое его нежелание поддаться этим попыткам.
— Ну подождите, я возьмусь за это дело,— лукаво смеясь, произнес Антон Григорьевич и вышел из ложи.