В. Э. Направник. Мои воспоминания о Чайковском
Я окончил юридический факультет Петербургского университета, и мне нужно было готовиться к государственным экзаменам. Желая сделать это основательно, я написал Петру Ильичу и спросил, не могу ли я приехать к нему в Майданово (под Клином). Петр Ильич (кстати сказать, необычайно аккуратно отвечавший на письма,— он не страдал тем, что сам называл «эпистолярной ленью») ответил, что будет рад меня видеть, но боится, не соскучусь ли я в деревенской глуши, зимой, в «компании с седым, ворчливым стариком, имеющим глупую привычку заниматься нотописанием»3.
Я прожил в Майданове с 29 января по 26 февраля 1892 года и мог за это время близко наблюдать Петра Ильича. Будучи высокообразован и начитан, он отличался необыкновенной скромностью; очень редко вырывалось у него замечание, свидетельствующее, что в глубине души он знает себе цену. Так, однажды в разговоре со мною, когда речь зашла об Александре III, Петр Ильич сказал: «Что мне царь! Я сам в музыке царь!».
В пятьдесят лет Петр Ильич сохранил удивительную свежесть восприятия, прямо юношеский пыл и был способен увлекаться всем новым, выдающимся. В деревне он очень много читал, получал массу журналов, русских и заграничных.
Как я уже сказал, его любимцем между русскими писателями был Гоголь. Восхищался Петр Ильич Л. Толстым, особенно любил «Детство и отрочество»; эту книгу, по его словам, он перечитал раз десять.
Иностранную литературу, особенно беллетристику, он знал очень хорошо, знакомился со всеми новинками. Между прочим, как он сам говорил, частые поездки отнимали у него много времени от композиции, но зато давали ему возможность много читать в вагоне.
Жизнь в Майданове протекала по строгому плану. Ровно в восемь часов утра меня будил Алексей, слуга Петра Ильича, и когда я в восемь с половиной приходил к чаю, хозяин уже сидел за столом, с книгой в руках, и слушал утренний доклад дворника Андрея, который сообщал о погоде,— сколько градусов, ветрено ли, хорошая ли дорога и т. п. При этом всегда на деле все оказывалось совершенно противоположным тому, что он говорил. После разговора с Андреем заказывались обед и ужин. Петр Ильич очень любил русскую кухню и с особенным удовольствием ел щи с кашей, борщ, кислую капусту, всякую рыбу. Отпустив повара, Петр Ильич погружался в «упорное» молчание и, допивая свой чай, читал книгу или полученные письма.
В девять часов мы одевались, надевали валенки и выходили вместе со двора. Петр Ильич подходил здороваться к дворовой собаке, сидевшей на цепи, награждая ее самыми ласковыми эпитетами. Во время прогулки я видел, как любовно приветствовали все встречавшие Петра Ильича, и он находил для каждого ласковое слово.
В десять часов возвращались домой. Петр Ильич тотчас же садился за работу и писал, не вставая, за роялем или за письменным столом.
В час дня мы сходились в столовой за обедом, делились тем, что каждый успел сделать за утро.
Во время моего пребывания в Клину Петр Ильич оркестровал балет «Щелкунчик». Иногда за обедом он говорил, что доволен работой, иногда жаловался, что работа идет туго, что он «исписался». Как-то он сказал мне, что вначале боялся писать балеты из-за строгих требований балетмейстера, точно определявшего количество тактов данного танца, но что в конце концов его даже занимает подобное стеснение.
От двух до трех часов была вторая прогулка, которую Петр Ильич совершал обязательно один и во время ее обдумывал свои произведения и приходившие ему в голову мысли тут же заносил на бумагу.