Ю. Л. Давыдов. Последние дни жизни П. И. Чайковского
Был урок математики. Не особенно уважаемый нашим классом преподаватель и ротный командир, полковник Иван Сергеевич Демин, что-то объяснял нам, когда в класс вошел дежурный офицер и, поговорив с ним вполголоса, вызвал меня из класса. Я решил, что мне, как фельдфебелю, хотели что-нибудь поручить, но оказалось, что ко мне пришел повар брата, Вася Харченко. У меня ёкнуло сердце. Я сразу решил, что неспроста его ко мне прислали в неурочное время. Записки не было. Вася сообщил, что Петр Ильич заболел и что меня вызывают. Все, что я мог узнать от Васи, это то, что у дяди Пети очень болит живот. Так как желудочные болезни у него бывали часто, то я стал себя успокаивать, хотя, когда я вспоминал злополучный инцидент со стаканом воды, мысль о холере приходила мне в голову, но, как неприятную, я ее гнал от себя... Тотчас же я пошел в учительскую, где сидел директор, всеми нами горячо любимый, незабвенный Яков Александрович Дружинин. Объяснив ему, в чем дело, я получил без особого труда его разрешение на выход в город из корпуса. Пока я доставал мундир, шинель, волнение мое постепенно возрастало, и, вырвавшись из школы, я не шел, а летел, как мне казалось. Вбежав на четвертый этаж и позвонив, я с волнением ждал, чтобы мне открыли двери. Через две-три минуты, казавшиеся мне бесконечными, дверь открыл брат. Увидев меня, он замахал рукой и сказал: «Тебе нельзя, тебе нельзя!» — и, выйдя на площадку лестницы, стал рассказывать о случившемся, сев в изнеможении на ступеньку лестницы. Его рассказ был приблизительно таков.
Вернувшись от Лейнера, все разошлись по своим комнатам и улеглись спать. Ночь прошла совершенно спокойно. Под утро брат слышал скрип дверей дядиной комнаты, но не придал этому никакого значения. Утром, когда Модест Ильич встал, то Петр Ильич пожаловался на боли в животе. Назар Литров, слуга дяди Модеста, был послан в аптеку за касторовым маслом — обычной мерой, применяемой Петром Ильичом при постоянных желудочных заболеваниях. Но Назар принес вместо касторового масла слабительную соль Гуниади. Петр Ильич тотчас же принял ее. После приема ему стало легче, и он подтрунивал над Модестом Ильичом, говоря: «Ну, вот и вся твоя холера улетела!» Он сел писать письма, за завтраком был со всеми, но есть отказался. Однако беседовал с Ф. Ф. Мюльбахом о делах. Затем решился поехать к Э. Ф. Направнику, но по дороге боли возобновились, и ему пришлось вернуться. Начался понос. Однако от вызова врача он отказывался. Дяди Модеста не было дома. Только к вечеру, когда он вернулся из театра и увидел, в каком состоянии Петр Ильич, то немедленно, вопреки протестам брата, послал за доктором — Василием Бернардовичем Бертенсоном, или, как мы все его называли, за Базей. Последний не решался определить окончательно, но все же произнес страшное слово — холера. Он счел необходимым вызвать своего брата, Льва Бернардовича, одного из наиболее популярных и авторитетных врачей Петербурга. Тот подтвердил предположение Бази — у Петра Ильича была холера!
В квартиру меня не пустили, боясь инфекции, тем более, что я жил в интернате, и я спросил, чем могу быть полезен. На меня возложили заботу о снабжении больного бельем, так как его требовалось очень много, в особенности простынь. Взявшись горячо за порученное дело, я обошел и объездил всех родных и друзей, у которых рассчитывал встретить сочувственный отклик. Неплохо выполнив поручение, я вернулся с ворохом простынь и тут, со слов брата, узнал, что дяде легче, что холера как будто бы уступает лечению. С тяжелым сердцем, но полный надежды, вернулся я в корпус.
На другой день я опять получил разрешение на выход из корпуса и побежал в заветную квартиру. Вызвав дядю Модеста на лестницу, я расспрашивал о течении болезни и моральном состоянии Петра Ильича. Вид у Модеста Ильича был крайне утомленный, но особого волнения я не заметил и подумал, что опасность миновала. Модест Ильич в конце нашего разговора сказал, что доктора считают, что холеру Петр Ильич преодолел, но что волнует бездеятельность почек, которые уже часов семь-восемь не действуют. Будучи слишком молод для того, чтобы понять всю опасность положения, я все же обеспокоился, видя тревогу дяди Модеста.