Г. А. Ларош. На память о Чайковском
Он работал неустанно и ежедневно, пока жил дома: поездки в столицы, по необходимости прерывавшие эту работу, всегда тяготили его, и он с радостью и жадностью возвращался в деревянный, окруженный большим садом домик, где привык испытывать сладкие муки творчества. Не пропустить дня без работы, писать в установленные часы смолоду сделалось для него законом. Со свойственною ему легкою иронией он говорил интервьюерам, что «он работает совсем по-ремесленному». Эта интенсивная жизнь в мире гармонии не была свободна от некоторого напряжения: музыкальные образы преследовали его повсюду и, как он неоднократно рассказывал, и во сне являлись ему, фантастически переплетенные с образами и событиями будничной жизни. Для поверхностного наблюдателя эта поглощенность художника своим делом была мало заметна. Чайковский был настоящий виртуоз в пользовании временем и вне своих установленных часов — утренних и послеполуденных — писал только в самых исключительных случаях. В остальное время он производил обманчивое, но освежающее и успокоительное впечатление человека, покончившего со своею дневной задачей, не имеющего надобности наверстывать потерянное, свободного и могущего отдаться любимому развлечению, поиграть в четыре руки с приехавшим гостить приятелем или в винт по маленькой, если их приедет несколько, или после раннего, по-деревенскому, ужина послушать чтение вслух любимых им Гоголя, Льва Толстого, Тургенева, Островского и Флобера.
Говоря о его музыкальном гении, я как-то употребил слово «равновесие». Не могу найти другого, которое в большей степени характеризовало бы его не только как музыканта, но и вообще. В книге Буркгардта «Культура Возрождения в Италии» есть глава, названная «Die Entdeckung des Menschen»,— открытие человека. Мне всегда казалось, что это открытие сделали все те из нас, которые имели счастье стать в сколько- нибудь близкие отношения к Чайковскому. Это было, если можно так выразиться, законченное произведение великого художника. В нем царила полная гармония: не было противоречия между деятельностью и призванием, между задачей и силами, между умом и характером, между складом жизни и внутренними требованиями. Любивший в своих симфонических поэмах изображать мировую скорбь, терзания мятежного духа, он сам, даже в молодые годы, напротив, казался мне примиренным и просветленным Фаустом второй части, созерцающим жизнь и людей с любовью, но без волнения. Говорят, что такие гармонические натуры чаще встречались в классической древности, нежели теперь. Но говорят также, что в древнем мире мало было элемента доброты, сердечности. В таком случае я никак не решусь написать, что Петр Ильич был натура античная.
Мы охотно прощаем гениальным людям некоторый эгоизм, некоторую сухость сердца. У них есть своя забота, и ради этой их заботы установился обычай — быть может даже в преувеличенной и пристрастной мере — находить законным, чтобы они не помнили ближнего. Нет ничего распространеннее той биографической фикции, в силу которой великий гений непременно является также и прекрасным человеком и добрейшею душою. Фикция эта имеет источником ту же нашу нетребовательность. Будущая биография Петра Ильича не нуждается в ней, не нуждается вообще в искании фактов ради условной и слащавой идеализации.
Петр Ильич был добр чрезвычайно. В нем была и та доброта, которая всем кидается в глаза, и та, о которой никто не догадывается. Он был добр на все манеры и по всем направлениям. Стоявшие далеко от него могли судить только по его денежной щедрости, которая составляла лишь самую внешнюю и несущественную сторону его доброты. При живости темперамента, отнюдь не лишенного способности к вспышкам досады или гнева, он был как-то предрасположен ко всем добрым движениям, любил искать и умел отыскивать хорошее и в сочинении музыканта, и в душе человека. Не хлопоча и не делая усилий, он одним присутствием своим смягчал крайности, примирял поссорившихся, вносил тепло, свет и радость. Потеря его для искусства — тяжкая и, быть может, нами, современниками, недостаточно сознаваемая; но даже и эта потеря бледнеет перед той, которую понесли мы в лице этого удивительного воплощения светлых сторон человечества.
Комментарии:
О Г. А. Лароше см. здесь.
Опубликовано: Театральная газета, 1893, № 21; Ларош Г. А., Кашкин Я. Д. На память о П. И. Чайковском. — М., 1894, с. 55—62; Ларош Г. А. Собр. муз.-критич. статей, т. 2, ч. 1,— М., 1922, с. 22—35: Воспоминания о Чайковском, изд. 1, с. 41—45; изд. 2, с. 412—416; изд. 3, с. 414—418; Ларош Г. А. Избр. статьи, вып. 2 —Л., 1975, с. 161 — 165.
1 О «Капитанской дочке» см. воспоминания В. П. Погожева.
2 О неосуществленных замыслах Чайковского см. Музыкальное наследие Чайковского. — М., 1958, с. 111 — 155.