Жизнь Чайковского. Часть IV (1866 — 1877)
«Правой рукой Николая Григорьевича, — говорит Ларош, — в полном смысле этого часто всуе употребляемого выражения был инспектор консерватории, Константин Карлович Альбрехт. В то время, впрочем, он был всего лишь Карлом Карловичем. Не умею в точности сказать, когда он из всей семьи один принял православие, но, мне кажется, что это было в семидесятых годах. Альбрехт был лет на пять старше Петра Ильича, женат с 1862 года на дочери весьма известного знатока своего дела, учителя фортепианной игры Лангера, переходившего три или четыре раза из одного вероисповедания в другое. Смолоду обремененный детьми, Альбрехт, хотя деятельный и отнюдь не кутила, жил небогато и постоянно испытывал материальные затруднения; впрочем, он с самой ранней молодости привык содержать себя, поступив чуть не пятнадцати лет от роду виолончелистом в оркестр Большого московского театра. Каким образом он попал в Москву, я не знаю; все его братья и сестра, так же, как и он, все музыканты, — были завзятые петербуржцы, а отец его, так называемый «гатчинский Альбрехт» (потому что долгое время был преподавателем гатчинского Сиротского института), приобрел почетную известность как капельмейстер русской оперы (На его долю выпадала честь руководить первой постановкой «Руслана».). Константин Карлович был человек очень даровитый и во многих отношениях интересный. Непопулярный в массе и, за исключением Н. Рубинштейна, не имевший никаких друзей, он был тем способнее привлечь к себе немногих, и из таких немногих первым был, конечно, Петр Ильич, вскоре после приезда поступивший к нему пансионером на завтраки и обеды, и таким образом ставший у него домашним человеком. Едва ли не первым поводом сближения был комически-неправильный русский язык Константина Карловича. Хотя он родился в России и, вплоть до самых байретских торжеств, никогда в глаза не видал «заграницы», хотя вся его жизнь протекла среди русских интересов, все слова языка ему были известны так же, как и нам, и он почти что думал по-русски, тем не менее с падежами и видами глаголов он не мог справиться до самой своей смерти и вследствие этого изречения его ловились нами и передавались из уст в уста, как некие жемчужины. Мнения или так называемые убеждения его были самого парадоксального свойства. В политике он был ярый консерватор и, кажется, оплакивал уничтожение крепостного права; в музыке это был такой невероятный радикал, какого в 1866 году в Москве, кажется, и сыскать нельзя было. Рихард Вагнер, Лист, последний период Бетховена и немножко Шуман — вот едва ли не все, что он признавал. В виде курьеза прибавлю, что он также почему-то «обожал» «Русалку» Даргомыжского. Нарушая хронологический порядок, я замечу, что он впоследствии и в этом, как почти во всем другом, оказался непоследователен, и хотя в 1876 году, когда сподобился увидать Байрет, пришел в должный восторг от «Нибелунгов», но к «молодой русской школе» чем дальше, тем больше чувствовал нерасположение и, быть может, не умея дать истинную формулу своим мыслям и чувствам, утверждал, что «они» зашли слишком далеко. Альбрехта я знал раньше моего знакомства с Петром Ильичем, с 1861 года, и тогда на одной из репетиций Рус. муз. общ. прослушал большую симфоническую поэму его «Hexetanz und Elfenreigen», в то время показавшуюся мне и вообще музыкантам верхом дикости и растрепанности, тоща как теперь, коща нас приучили к более острой пище, она, вероятно, произвела бы впечатление невинности. Альбрехт после своей симфонической картины прожил с лишком тридцать лет, напечатал с полдюжины романсов, несколько мужских хоров, несколько этюдов для виолончели. В глубине души он не переставал порываться написать нечто капитальное, великое, но этот порыв был недостаточно силен, чтобы опрокинуть внешние, жизненные преграды. Занятый почти целый день в консерватории, а нередко и значительную часть ночи над составлением разных списков и таблиц, в которых он быть кропотлив до невероятности, Альбрехт, кроме того, бегал по Москве давать уроки хорового пения: он учил и в пансионах, и в кадетских корпусах, и в учительской семинарии и одно время даже в тюрьме гражданского ведомства. Об этой стороне деятельности Константина Карловича я тем менее имел права умолчать, что с ней связана одна из главных, если не главная работа, завещанная им: я разумею его «Руководство к хоровому пению по методе Шеве», вышедшее в 1867 (впоследствии было несколько изданий). Быв одним из habitues князя В. Ф. Одоевского, Альбрехт, если не ошибаюсь, от этого многостороннего деятеля и очаровательного собеседника узнал и о французском изобретении цифер-ной методы и, со свойственной ему способностью увлекаться, схватился за новую идею и затем в течение многих лет распространял ее в Москве. Это единственная сфера, где он достиг действительного, осязательного успеха: он создал дельных учеников, в свою очередь ставших хорошими преподавателями, а учебник его до такой степени понравился, что, сначала издав его от себя, он впоследствии продал его за 4000 р.