Жизнь Чайковского. Часть IV (1866 — 1877)
Но и в измененном виде увертюра не вполне удовлетворила Балакирева. «Интродукцией я очень доволен, — пишет он 22 января 1871 г., — но конец мне не нравится совсем; писать подробно об этом невозможно. Самое лучшее, если бы вы приехали сюда, тоща лучше бы было переговорить на словах. В средней части у вас сделано нечто новое и хорошо сделано, в особенности чередующиеся аккорды на педали в верху «а ля «Руслан» немножко. В конце же много рутины, и все изложение по окончании второй темы (D-дур) как бы вытянуто из головы. Самый конец недурен, но к чему эти внезапные удары аккордов самых последних тактов? Это противно смыслу драмы, равно как и неизящно. Надежда Николаевна зачеркнула эти аккорды своими прелестными ручками (Н. Н. Римская-Корсакова, урожденная Пургольд. Ответственность на посягательство в изменении конца увертюры она всецело приписывает Балакиреву. При последней переделке П. И. уничтожил эти аккорды.) и в аранжементе хочет кончить «pianissimo». Не знаю, будете ли вы согласны».
Коща и на это самовольное посягательство последовало разрешение автора, то неугомонный критик и вдохновитель увертюры все-таки писал 19 мая 1871 г.: «жаль, что вы или, вернее, Рубинштейн поторопились с печатанием увертюры. Хотя интродукция новая много лучше, однако у меня было сильное желание, чтобы еще кое-что переделать в увертюре, не махать на нее рукой в надежде на другие сочинения в будущем. Впрочем, надеюсь, Юргенсон не откажется напечатать вновь партитуру переделанной и окончательно исправленной увертюры».
№ 134. К А. Чайковскому.
7 октября.
<...> Консерватория уже начинает мне быть противной, и уроки, по-прошлогоднему, уже начинают утомлять меня. Ничего не пишу. Впрочем, докончил «Ромео и Джульетту» и вчера получил из Петербурга заказ Бесселя. Он просит аранжировать увертюру Рубинштейна «Иоанн Грозный». От Балакирева получил ругательное письмо, за то что ничего не пишу. Про оперу все-таки ничего верного не знаю: говорят, что она пойдет, но когда — неизвестно. Бываю иногда в опере. Певицы Маркизио очень хороши, особенно в «Семирамиде», но, слушая этих превосходных певиц, я, более чем когда-либо, убедился в том, что Арто — одна из величайших художниц в мире.
№ 135. К М. Чайковскому.
12-го октября.
<...> Вот какие у меня дела: 1) Аранжирую увертюру «Иоанн Грозный» Рубинштейна в 4 руки. 2) Доканчиваю и корректирую народные песни в 4 руки. 3) Пишу увертюру к «Ромео и Джульетте». 4) Приготовляю новые лекции форм. Дома сижу довольно много, однако же, вечером почти всегда ухожу.
О моей опере ни слуху, ни духу. Я начинаю думать, что ее вовсе не дадут. Впрочем, только что написал Гедеонову письмо, в котором прошу его дать мне сведения положительные о том, пойдет ли моя опера. Мне кажется, что если бы я был нахальнее и практичнее, то она шла бы теперь.
№ 136. К А. Чайковскому.
30-го октября.
<...> Я все это время очень много работал. Кончил заказанную Бесселем аранжировку и почти написал вчерне увертюру к трагедии «Ромео и Джульетта». Про оперу мою ничего не слышно, и я начинаю думать, что ее в нынешнем году не дадут. Это меня мало огорчает. Не знаю почему, я стал теперь гораздо равнодушнее к своим композиторским успехам и готов с величайшим стоицизмом переносить всякого рода неудачи.