Жизнь Чайковского. Часть IV (1866 — 1877)
Я очень, очень одинок здесь, и если бы не постоянная работа, я бы просто ударился в меланхолию. В моем характере есть отчужденность, страх людей, робость, неумеренная застенчивость, недоверчивость, словом, тысяча свойств, от которых я все больше и больше становлюсь нелюдим. Представь себе, что я теперь часто останавливаюсь на мысли о монастыре или чем-нибудь подобном. Пожалуйста, не вообрази, что я чувствую себя физически скверно. Здоров совершенно, сшно хорошо, ем еще лучше, а так рассентиментальничался...
Об ударе самолюбию, нанесенном Н. Рубинштейном, Петр Ильич в одном из писем к г-же фон Мекк рассказывает во всех подробностях, так живо, что я привожу этот рассказ целиком.
№ 469. Н. Ф. фон Мекк.
Сан-Ремо. 21-го января 1878 г.
<...> В декабре 1874 г. я написал концерт для фортепиано. Так как я не пианист, то мне необходимо было обратиться к специалисту-виртуозу, для того чтобы указать мне, что в техническом отношении неисполнимо, неблагодарно, неэффектно и т. д. Мне нужен был строгий, но вместе с тем дружественно расположенный ко мне критик, только для этой внешней стороны моего сочинения. Не хочу говорить о подробностях, но должен констатировать тот факт, что какой-то внутренний голос протестовал против выбора Рубинштейна в эти судьи механической части моего сочинения. Тем не менее, он не только первый московский пианист, но и действительно превосходный артист, и, зная заранее, что он будет глубоко оскорблен, узнав, что я обошел его, — я предложил ему прослушать концерт и сделать замечания насчет фортепианной партии. Это был канун Рождества 1874 г. В этот день мы были приглашены на елку к Альбрехту, и Николай Григорьевич предложил мне поместиться в одном из классов консерватории; так мы и сделали. Я явился с моим манускриптом, а вслед за мной пришли Николай Григорьевич и Губерт. Последний очень добрый и умный человек, но совершенно лишенный всякой самостоятельности, очень многоречивый, нуждающийся в целом предисловии, чтобы сказать «да» или «нет», не способный высказать мнения в решительной форме, всегда льнущий к тому, который в данном случае смелее и решительнее выражается. Спешу оговориться, что это делается им, конечно, не из подлости, а из бесхарактерности.
Я сыграл первую часть. Ни единого слова, ни единого замечания. Если бы вы знали, какое глупое, невыносимое положение человека, когда он подносит приятелю кушанье своего собственного изделия, а тот ест и молчит! Ну, скажи хоть слово, хоть обругай дружески, но, ради Бога, хоть что-нибудь скажи, хотя бы не хвалебное! Рубинштейн приготавливал свои громы, а Губерт ждал, чтобы выяснилось положение и чтобы пристать к той или другой стороне. А главное, я не нуждался в приговоре о художественной стороне: мне нужны были замечания чисто технические.
Красноречивое молчание Рубинштейна имело очень знаменательное значение. Он как бы говорил мне: «Друг мой, могу ли я говорить о подробностях, когда мне самая вещь противна». Я вооружился терпением и сыграл до конца. Опять молчание. Я встал и спросил: «Ну, что же?» Тогда из уст Николая Григорьевича полился поток речей, сначала тихий, потом все более и более переходящий в тон Юпитера-громовержца.
Оказалось, что концерт мой никуда не годится, что играть его невозможно, что пассажи избиты, неуклюжи и так неловки, что их и поправить нельзя, что, как сочинение, это плохо, пошло, что я то украл оттуда-то, а это отсюда, что есть только две-три страницы, которые можно оставить, а остальные нужно или бросить, или совершенно переделать. «Вот, например, это! — ну, что это такое (при этом указанное место исполняется в карикатуре)? а это? да разве так возможно??» и т. д. Я не могу передать самого главного, т. е. тона, с которым это все говорилось. Ну, словом, посторонний человек, попавший в эту комнату, мог подумать, что я маньяк, бездарный и ничего не смыслящий писака, пришедший к знаменитому человеку приставать со своей дребеденью.