Жизнь Чайковского. Часть IV (1866 — 1877)
На днях здесь провел несколько времени граф Л. Н. Толстой. Он у меня был несколько раз, провел два целых вечера. Я ужасно польщен и горд интересом, который ему внушаю и, со своей стороны, вполне очарован его идеальной личностью.
Еще молодым правоведом, с первого появления в печати произведений Л. Н. Толстого, Петр Ильич полюбил этого писателя больше всех остальных. Любовь эта росла по мере возрастания значительности творений великого романиста и обратилась в настоящий культ этого имени. Впечатлительности и воображению Петра Ильича свойственно было всему, что он любил, но чего, так сказать, не осязал, придавать фантастические размеры; поэтому творец «Детства» и «Отрочества», «Казаков» и «Войны и мира» ему представлялся не человеком, а, по его выражению, «полубогом». В то время личность Льва Николаевича, его биография, частная жизнь, даже портреты — почти не были известны массе, и это обстоятельство еще больше способствовало представлению Петра Ильича о нем, как о существе почти волшебном. И вот этот таинственный чародей вдруг сам спустился с недосягаемых своих высот и первый пришел протянуть ему руку.
«Когда я познакомился, — говорит Петр Ильич десять лет спустя в дневнике 1886 г., — с Толстым, меня охватил страх и чувство неловкости перед ним. Мне казалось, что этот величайший сердцевед одним взглядом проникнет во все тайники моей души. Перед ним, казалось мне, уже нельзя скрывать всю дрянь, имеющуюся на дне души и выставлять лишь казовую сторону. Если он добр (а таким он должен быть, конечно), думал я, то он деликатно, нежно, как врач, изучающий рану и знающий все наболевшие места, будет избегать задеваний и раздражать их, но тем самым и даст мне почувствовать, что ничего для него не скрыто. Если он не особенно жалостлив, он прямо пальцем ткнет в центр боли. И того, и другого я страшно боялся. Но ни того, ни другого не было. Глубочайший сердцевед в писании, оказался в своем обращении с людьми простой, цельной, искренней натурой, весьма мало обнаруживающей то всеведение, которого я боялся, он не избегал задеваний, но и не причинял намеренной боли. Видно было, что он совсем не видел во мне объекта для своих наблюдений, просто ему хотелось поболтать о музыке, которою он в то время интересовался. Между прочим, он любил отрицать Бетховена и прямо выражал сомнение в его гениальности. Это уже черта совсем несвойственная великим людям. Низводить до своего непонимания всеми признанного гения — свойство ограниченных людей».
Но Лев Толстой не только хотел «поболтать о музыке» с Петром Ильичем. Он также хотел высказать ему тот интерес, который ему внушили его композиции. Польщенный, по собственным словам, «как никогда в жизни», Петр Ильич просил Н. Рубинштейна устроить в консерватории музыкальный вечер исключительно для великого писателя. На этом вечере, между прочим, было исполнено анданте из D-дурнош квартета, и при звуках его Лев Николаевич разрыдался при всех.
«Может быть, никоща в жизни я не был так польщен, — говорит Петр Ильич в том же дневнике, — и тронут в моем авторском самолюбии, как коща Лев Толстой, слушая анданте моего квартета и сидя рядом со мною, — залился слезами».
Вскоре после этого вечера Лев Николаевич уехал в Ясную Поляну и написал следующее письмо.
Граф Л. Н. Толстой к П. Ч.
Посылаю вам, дорогой Петр Ильич, песни. Я их еще пересмотрел. Это удивительное сокровище в ваших руках: Но, ради Бога, обработайте их и пользуйтесь в моцартовско-гайдновском роде, а не бетховено-шумано-берлиозо-искусственном, ищущем неожиданного роде. Сколько я не договорил с вами! Даже ничего не сказал из того, что хотел. И некогда было! Я наслаждался. И это мое последнее пребывание в Москве останется для меня одним из лучших воспоминаний. Я никогда не получал такой дорогой для меня награды за мои литературные труды, как этот чудный вечер. И какой милый Рубинштейн! Поблагодарите его еще раз за меня. Он мне очень понравился. Да и все эти жрецы высшего в мире искусства, заседавшие за пирогом, оставили мне такое чистое и серьезное впечатление. А уж о том, что происходило для меня в круглом зале, я не могу вспомнить без содрогания. Кому из них можно послать мои сочинения, т. е. у кого нет и кто их будет читать?
Вещи ваши не смотрел, но когда примусь, буду — нужно ли вам или не нужно — писать свои суждения, и смело, потому что я полюбил ваш талант. Прощайте, дружески жму вашу руку.
Ваш Л. Толстой.