Жизнь Чайковского. Часть IV (1866 — 1877)
№ 296. К А. И. Давыдовой.
22-го февраля.
<...> На масленице был я в Петербурге и провел несколько приятных дней. На папашу я не мог нарадоваться, такой он стал бодрый, веселый и ласковый. Во время его болезни (Илья Петрович в январе был сильно болен, и вся семья, съехавшись в Петербурге, с горем ждала его кончины, к счастью детей его, не наступившей.) меня особенно грустно поражало отсутствие этой его обычной ласковости.
Всю прошлую неделю у меня прожил, к великой моей радости, Толя, приезжавший сюда с специальной целью пожить со мной, да кстати послушать музыку моего балета, который, наконец, поставлен. Вообще, я теперь наводнил произведениями своей музы несчастную Москву. Что ни день, играются какие-нибудь мои произведения, и даже я решился недавно выступить в качестве дирижера. Хотя очень неумело, очень несмело и неуверенно, но с большим успехом я продирижировал недавно в Большом театре свой «Русско-сербский марш». Я теперь вообще буду искать случаев появляться публично дирижером моих вещей. Нужно победить свою сумасшедшую застенчивость, так как если мой план заграничной поездки в будущем году осуществится, нужно будет самому капельмейстерствовать...
25-го февраля в Москве в 10-м симфоническом собрании Русского музыкального общества была в первый раз исполнена фантазия «Франческа да Римини». Успех ее был громадный. Свидетельством этого служит то, что она еще была повторена два раза, 5-го и 10-го марта. — Н. Д. Кашкин в своем восторженном отзыве об этом новом произведении, появление которого он приветствует как большое событие в русском музыкальном искусстве, столь же горячо восхваляет исполнение этой вещи Н. Г. Рубинштейном.
Г. Зуб в «Современных известиях» хотя и одобрил «Франческу», но с оговорками. Заключительная часть вышла, по его мнению, «неудовлетворительною», потом «общему впечатлению вредит немало растянутость и некоторое однообразие — черта, неизменно присущая таланту Чайковского. Говоря вообще, это новое его произведение не представляет никаких новых сторон в его композиторской деятельности», и поэтому г. Зуб и редакция «не нашли нужным останавливаться на ней после первого исполнения», а только после третьего.
В течение этой зимы Петр Ильич приступил к сочинению симфонии № 4 и, очень вероятно, что охлаждение к идее написать оперу на сюжет «Отелло» объясняется увлечением, с которым он занялся этой новой работой.
В марте и апреле приступы прежней хандры и недовольства вернулись, как видно из мрачного тона его корреспоцденции этого периода.
№ 298. К С. Танееву.
Москва. 25-го апреля 1877 г.
Сегодня день моего рождения, милый Сергей Иванович. Я вспомнил, что в прошлом году вы провели у меня в этот день целый вечер, и мне захотелось поговорить с вами хоть письменно. Мысль, что это письмо, быть может, уже не застанет вас в Париже, значительно охлаждает мое эпистолярное рвение, но все-таки берусь за перо и пишу наудачу.
Сколько мне известно, вы совершенно довольны своим времяпровождением, из чего я заключил, что вам не приходилось с болью в сердце вспоминать о далеких друзьях и в том числе обо мне. Мне же, недовольному и тщетно куда-то рвущемуся человеку, прикованному судьбой-мачехой к кафедре консерваторского класса, где я уже 12 лет сряду с усердием, достойным лучшей цели, провозглашаю ту истину, что преступно делать ход параллельными квинтами — мне совершенно естественно со сжиманием в сердце вспоминать о вас, который столько лет составлял мою отраду и утешение Nessun maggior dolore, che ricordarsi del tempo felice nella miseria.