Переписка с Н. Ф. фон Мекк (1877 год)

191. Чайковский - Мекк

1878 г. сентября 13. Москва.

Москва,

12 сентября 1878 г.

2 часа ночи.

Мне не спится, и я принимаюсь беседовать с Вами, бесценный, милый друг. Сейчас от меня вышли люди (Ларош и Кашкин), общество которых когда-то было мне приятно. Отчего я скучал сегодня с ними до того, что даже не имел силы скрыть этого, и они оба несколько разделали замечания в этом смысле? Отчего три дня, проведенные мною здесь, кажутся мне тремя длинными, бесконечными годами? Отчего мне все здесь тошно, гадко, постыло? Отчего вчера и сегодня я выбегал из консерватории как ошеломленный или как человек, которому пришлось несколько времени прожить без воздуха и света, счастливый, что он может, наконец, насладиться и тем и другим? Отчего вообще то, что прежде казалось мне хотя очень скучным, ненормальным и неизбежным, теперь представляется невыносимым и невозможным?

Не оттого ли, что “там хорошо, где нас нет”? Однакож был же я безусловно счастлив в Браилове, было же много хороших минут в Вербовке, чувствовал же я себя привольно и весело во Флоренции и Швейцарии? Даже Петербург, который был мне всегда ненавистен, теперь сравнительно представляется мне очень соблазнительным; все-таки там живут люди, которых я в самом деле люблю, близость которых согревает меня. Я не могу не прийти к тому убеждению, что нужно бежать отсюда. Вся моя внутренняя жизнь сосредоточилась теперь в одной мысли, в одном чувстве: уехать отсюда во что бы то ни стало. Какая-то пропасть образовалась между моим прошедшим и будущим, и я должен или перешагнуть ее или провалиться в омуте тоски, скуки, отвращения к жизни.

Я хотел рассказать Вам о моем разговоре с Давыдовым. Не буду вдаваться в подробности. Сущность в том, что здесь я должен был до сих пор иметь не менее двадцати шести, двадцати семи часов в неделю, что начальству нашей консерватории никогда не приходило в голову, во внимание к моим композиторским трудам, уберечь меня от утомления и дать мне возможность посвящать больше времени любимому труду. Оно никогда не выделяло меня из сонмища других преподавателей. Давыдов со слезами на глазах говорил мне, что если б я решился перейти в Петербург, я бы имел только четыре часа и получал бы почти вдвое больше вознаграждения. Он бы устроил мне класс высшей теории, т. е. свободного сочинения, и даже не требовал бы, чтобы я давал эти четыре часа в стенах консерватории. Я бы мог их давать дома. Он не хотел верить, что я до сих пор, в течение двенадцати лет, занимался преподаванием гармонии и был обязан двадцать шесть, двадцать семь часов в неделю отдавать консерватории. Косвенные предложения перейти из Москвы в Петербург мне делали неоднократно прежде. В первый раз было сделано прямое предложение. Разговор этот произвел на меня большое впечатление. Перемена службы меня мало соблазняет. Как ни выгодны сравнительно условия, предлагаемые Давыдовым, но они все-таки не дают мне свободы. Да наконец, я ни за что не решился бы из-за большей платы за меньший труд дать переманить себя и нанести чувствительное огорчение Рубинштейну, сделаться врагом его на всю жизнь. С другой же стороны, разговор с Давыдовым на многое открыл мне глаза и содействовал к укреплению во мне твердого намерения бросить антипатичную деятельность в городе, где жизнь стала для меня немыслима. Вы можете себе представить, как мне приятно теперь четыре часа сряду (как сегодня) преподавать законы сочетания трезвучий сорока девицам, ничего не понимающим и не хотящим понимать, когда я знаю, что в другой консерватории я бы имел дело только с двумя или тремя талантливыми учениками, дошедшими до высшего класса, и посвящал бы на это всего четыре часа в неделю.

Много по этому поводу я бы мог припомнить и рассказать, но это было бы и длинно и скучно. Скажу одно. Хотя в тайне души я всегда несколько страдал от мысли, что московская дирекция никогда не хотела ни на одну линию выделить меня из общего состава преподавателей, но только теперь я понял, до какой степени мало здесь заботились о поощрении меня к композиторской деятельности.

Я ни слова не скажу обо всем этом Рубинштейну. Во-первых, это поведет только к недоразумениям между ним и Давыдовым. Во-вторых, это оскорбит его амбицию считать себя всеобщим благодетелем. В-третьих, незачем, решившись во всяком случае бежать отсюда, отравлять и без того уже несколько отравленные наши отношения. В-четвертых, бедному Рубинштейну до такой степени теперь достается от газетных фельетонов, ополчившихся на него с невероятною злобою, что мне его жаль {он очень чувствителен к газетным отзывам). В-пятых, я и в самом деле многим обязан ему как энергическому пропагандисту моих сочинений и очень бы не желал расстаться с ним иначе, как дружески. Резюме из всего этого то, что мне одинаково невозможно и оставаться здесь и переходить в Петербург. Остается одно: без огласки, без шума отказаться от профессорской обязанности и сделаться если не навсегда, то хоть еще на два, на три года свободным, как птица. Боже мой! неужели это счастье возможно! Неужели скоро может наступить эта блаженная, чудная минута! С большим нетерпением, с сердечным трепетом буду я ожидать, что Вы скажете на это. Мне так бы хотелось живо, правдиво, убедительно доказывать Вам основательность моего решения уехать из Москвы, я так боюсь, что Вам оно не понравится, но вместе с тем чувствую, что и это стремление убедить Вас и этот страх излишни. Вы с полуслова, по одному намеку умеете читать в моем сердце. Мне кажется, что Вы одобрите меня. Боже мой, как я нескладно и глупо пишу сегодня ! У меня сильно раздражены нервы. Мне хочется сказать Вам так много, а слов не хватает. Ах, друг мой, дорогая, милая моя, как мне хочется куда-нибудь подальше отсюда, как здесь все противно и скучно! О работе теперь и думать нечего. Пока я окончательно не приду к какому-нибудь решению, пока я не буду иметь возможности назначить срок своего отъезда и считать дни и часы, оставшиеся до счастливой минуты, я не успокоюсь.

13 сентября, пополудни.

Итак, Вы в Сан-Ремо! Мне очень приятно воображать Вас среди столь знакомой местности. Напишите мне, дорогая моя, в каком отеле Вы остановились, как Вам понравилось вообще это место. Позвольте Вам рекомендовать две прогулки: 1) в Colo (кажется, так), маленький городок в горах, с замечательной картинной галереей, и 2) Faggiа, очень милое местечко. Мне кажется, что Вы должны сильно страдать от неумеренной жары. Я не сохранил особенно приятного воспоминания о San Remo, хотя жить там все-таки было покойной приятно благодаря моим милым сожителям.

Вчера получил я письмо Ваше из Парижа. Благодарю Вас, друг мой, за сочувственные, теплые слова Ваши по поводу “Буpи”. Вы не можете себе представить, какое благодетельное действие имеют на меня подобные отзывы в устах таких людей, как Вы, и если бы Вы знали, как редко мне приходится их слышать! Я так счастлив, что моя музыка увлекает и трогает Вас. Никто и никогда не говорил Мне того, что Вы мне часто говорите о моей музыке. Теперь, что бы я ни писал, я всегда имею Вас в виду и заранее представляю себе, что Вас затронет, к чему Вы отнесетесь хладнокровнее. Какой-то знаменитый актер говорил, что он всегда из всей публики выбирает одно симпатичное лицо и играет для него. Я пишу для Вас.

Сейчас я должен был провести три часа у Фитценгагена, добродушного и любящего меня, но скучного и мелочного немца. Каждый день мне приходится насиловать себя, говорить и даже посещать людей или скучных или несимпатичных. Что делать, с волками жить - по-волчьи выть... но чего все это мне стоит! До свиданья.

Ваш П. Чайковский

Пьесы скрипичные я получил. Спасибо Вам и Пахульскому.

дальше >>