Переписка с Н. Ф. фон Мекк (1877 год)
214. Чайковский - Мекк
Каменка,
6 ноября 1878 г.
Третьего дня я приехал сюда, а вчера получил Ваше чудное письмо, мой милый и бесценный друг. Предполагая, что мне здесь хорошо, Вы просите меня не стесняться обещанием и оставаться в Каменке до января. Мне здесь действительно хорошо, и впервые после выезда из Вербовки, в конце августа, я испытал теперь чувство спокойствия, которого тщетно искал хоть на мгновение в Москве и Петербурге. Да, в кругу семейства сестры, среди этих превосходных людей и милых детских лиц я отдохнул душою, я как бы проснулся от тяжелого кошмара, душившего меня в течение двух долгих как вечность месяцев. Бесчиcленная масса лиц, с которыми я волей-неволей сталкивался, представляются мне теперь фантасмагорическими явлениями. Я снова нахожу самого себя, я как будто опомнился. И все-таки я Вас на этот раз не послушаюсь, все-таки через неделю я выезжаю отсюда и направляюсь во Флоренцию. И пожалуйста, дорогая моя, не думайте, что я приношу ради исполнения Вашего желания какую-нибудь жертву, хотя на последнее я готов во всякую минуту жизни. Хотя мне здесь хорошо и тепло, но ведь и во Флоренции сознание моей близости к Вам будет согревать и лелеять меня. Если б я послушался Вас и остался здесь, то мысль, что Ваше желание не исполнилось, отравила бы мне мое спокойствие. Между тем, поездка во Флоренцию, и помимо высказанного Вами желания и помимо того благоприятного обстоятельства, что я буду находиться близко от Вас, не заключает в себе ничего для меня неприятного. Во-первых, для занятий мне теперь лучше всего одиночество; во-вторых, Флоренцию я очень люблю; в-третьих, я свободен, и если мне уж очень захочется повидаться со своими, то ничто мне не помешает в январе съездить в Каменку. Впрочем, я не знаю, следует ли мне поддаваться безусловно потребности частого свидания с братом Анатолием, и я сейчас объясню Вам почему.
Вам уже известна хорошо та исключительная привязанность и дружба, которые соединяют меня с двумя младшими братьями. В последнее время любовь ко мне брата Анатолия приняла какой-то острый и болезненный характер вследствие особого рода нервного возбуждения, которое сказывается во всем, что он теперь делает. Вся его жизнь за последнее время состоит в вечном трепетании за меня, в постоянном страхе за мое благополучие, и эта трогательная братская привязанность выражается в самых ребяческих формах. Ввиду этого не лучше ли, чтоб он привыкал к моему отсутствию? Жить вместе мы не можем, так как в Петербурге я могу жить менее чем где-либо, а ему из Петербурга выехать нельзя, потому что условия его успешной служебной карьеры требуют его пребывания в столице. Вообще, как я уже писал Вам, брат Толя есть в настоящее время единственная тучка на моем светлом горизонте. Служба его идет хорошо, он пользуется всеобщей любовью, здоровье его, за исключением свойственной всему моему семейству нервозности, отлично, в любви он счастлив, все близкие ему люди, начиная с меня, благополучны, а между тем он очень недоволен и не удовлетворен жизнью, он вечно хандрит и вечно раздражен. Я тщетно отыскиваю причины этого странного, болезненного состояния души. Если б, подобно мне, он страдал мизантропией, то я бы тогда понимал причину его недовольства. Между тем, он совсем не мизантроп, он очень любит свет и общество. Сестра и другие родные очень желали бы, чтоб он женился. Я далеко не разделяю этого желания, потому что трудно найти в девушке такого сочетания условий, которое могло бы обеспечить счастье Анатолия. Притом же, он очень непостоянен в любви к женщинам; он столь же быстро увлекается ими до самозабвения, как и быстро разочаровывается в них. О Панаевой он теперь вовсе не думает, тогда как еще весной он с ума сходил от любви. Вообще, повторяю, для меня совершенная загадка мой бедный, милый, добрый и до бесконечности любящий Толя, и я решительно становлюсь в тупик, когда начинаю соображать о средствах помочь ему выйти из странного, болезненного состояния души, в коем он находится. Иногда мне приходило в голову, что тайная причина его недуга есть, неудовлетворенное самолюбие. Выше я сказал Вам, что служба его идет хорошо, но, будучи товарищем прокурора в столичном окружном суде, он не из тех, которые приобрели громкую известность красноречием. Он никогда об этом не говорит, и я никогда не хотел задевать эту струнку, потому что по опыту знаю, что то, о чем всегда умалчивается, не должно быть затрагиваемо. Не оттого ли он хандрит, что самолюбие его не удовлетворено? Может быть, но в таком случае я бессилен помочь ему. Толя - молодой человек очень неглупый, обладающий замечательным тактом в общении с людьми, одаренный от природы большою симпатичностью, сердцем изумительно нежным и любящим, но в нем нет задатков для знаменитости, в нем нет тех блестящих качеств иногда и поверхностного ума, в нем нет той способности изящного краснобайства, которые потребны для приобретения известности. Если б он был предметом несправедливого притеснения со стороны его начальства, то я бы мог ему сказать, что следует презирать несправедливость и выжидать благоприятного оборота. Но этого нет. Все его начальники всегда его любили, никто никогда не оказывал ему несправедливости по службе. Он просто оттого не выделился из среды своих двадцати пяти товарищей, как некоторые другие, что в нем нет данных для приобретения знаменитости красноречием. Наконец, если он и не знаменит, то все-таки положение его очень почетно, и на неуспех в службе он жаловаться, не может. Он бы мог сделать чрезвычайно блестящую карьеру, если б продолжал службу в канцелярии министра юстиции, где он был до своего поступления в окружной суд. Для такого рода канцелярской, чиновнической службы у него были все данные. Он обладает способностью нравиться высокопоставленным людям без искательства и лести, и благодаря этой способности он был на пути блестя щей. карьеры. Но мысль, что. служа в министерстве, он не приносит пользы, побудила его проситься в прокурорский надзор. Желание его исполнилось, и пользу он действительно приносит. Ему, например, поручено следить за содержанием в тюрьме политических преступников. Можно себе представить, до чего один вид его доброй, мягкой, симпатичной личности утешителен для этих несчастных! Нечего и говорить, что в дозволенных пределах он. делает для них все, что можно. Но все-таки ему не удалось и, к сожалению, не удастся никогда выделиться из уровня хорошего и честного прокурора в качестве знаменитости. Может быть, это его мучает. Он действительно очень самолюбив. Но, повторяю, наверно определить этим способом его недовольство жизнью я не могу, так как никогда, даже мне, он этого не высказывает.
Засим я решительно не знаю, чем еще можно объяснить ту крайнюю возбужденность нервов, в которой он находится и вследствие которой он все видит en noir. И вот это незнание, как помочь моему нежно любимому брату, терзает меня. Видит бог, что я готов сделать все для его счастья, но как, чем - не знаю. Между тем, его болезненное состояние отражается и на его отношениях ко мне. Представьте, что он ревнует меня ко всем, кого я люблю, и что ревность эта высказывается иногда довольно резко и странно. Кроме того, он вечно боится за меня. Ему вечно мерещутся какие-то грозящие мне опасности. Он бывает совершенно покоен и счастлив, только когда я около него. Но как мне сделать, чтобы жить всегда вместе? Это невозможно. Да он и сам бы не захотел покидать Петербург; он понимает также отлично, что я жить в Петербурге не могу. Между тем, без меня он тоскует и беспокоится обо мне. Не знаю, вполне ли ясно я разъяснил Вам состояние брата? Он страдает неопределенною тоскою и недовольством. Я лишен возможности вывести его из этого состояния, ибо не знаю даже настоящих причин его недуга, и вот это незнание постоянно беспокоит меня. Я заметил однако ж, что только время и привычка врачуют его тоску по мне. Вот почему я и думаю, что, может быть, мне не следует обещать ему нового свиданья в близком будущем. Во всяком случае, я ему не обещал ничего верного, и потом, судя по письмам его, я приму то или другое решение. А покамест я.приеду во Флоренцию и поживу вблизи от Вас.
Я выеду отсюда около 12-го числа, остановлюсь на один день в Вене, откуда буду Вам телеграфировать о дне моего приезда во Флоренцию. Благодарю Вас, дорогой друг, за намерение приказать приготовить для меня помещение. Не потрудитесь ли Вы послать в Hotel de Mila n, где я жил в прошлом году и где мне было хорошо? Он находится в улице Cerretani. Мне нужно только соблюдение одного главного условия, это, чтобы около меня не играли и не пели. Нет ли в этом отеле, хотя бы и очень высоко, такого помещения, где бы я был застрахован от музыкальных звуков? Еще я попросил бы Вас, дорогая моя, приказать приискать для меня инструмeнт, так чтобы тотчас по приезде я мог удобно заниматься. Фортепиано не есть необходимое условие для работы, но это хорошее вспомогательное средство, и иметь его под рукой для пишущего музыку очень приятно.
Вы спрашиваете, в каком положении моя сюита? Она не подвинулась ни на волос. Ни в Москве, ни в Петербурге я работать не мог. Наша симфония печатается. Мне ужасно совестно перед Вами, что она до сих пор не-готова. Виноват не Юргенсон, а Танеев, очень долго возившийся над клавираусцугом. Соната тоже печатается, так же как и литургия, детские пьесы, двенадцать других пьес, романсы и т. д. Все это будет готово в непродолжительном времени.
С черновой рукописью “Онегина” вышло недоразумение. Я хотел сначала привести ее в порядок, но мой Алексей, на основании надписи “Над. Фил. ф.-М.”, распорядился отнести ее к Вам. Во Флоренции я попрошу Вас всю рукопись прислать мне для приведения в порядок. Ответ на это письмо я получу уже во Флоренции.
Погода здесь стоит превосходная, и в саду до сих пор цветы растут! У меня на столе стоит только что сорванный букет резеды и левкоя.
Вчера я был нездоров вследствие дорожного утомления. Я очень устаю от железной дороги и поэтому на пути во Флоренцию остановлюсь два раза: в Вене и в Венеции.
Я столько же наслаждался Вашим письмом, сколько и удивлялся Вашей несказанной доброте. Вы меня благодарите за то, что я дал себе труд приехать во Флореницию! Да разве это представляет хотя бы отдаленное подобие какой-нибудь жертвы? Разве для меня не величайшее наслаждение быть там, где Вы желаете, чтоб я был? Уж если пошло на благодарность, то мне следует благодарить Вас ежеминутно, всегда. Но уверяю Вас, беспредельно добрый друг мой, что каждое мгновение моей жизни проникнуто любовью и благодарностью к Вам, бесконечным удивлением Вашей изумительной доброте и самым искренним душевным стремлением хоть чем-нибудь быть полезным и нужным для Вас. Не только во Флоренцию, которую я люблю и где мне всегда приятно быть, но и в самый отдаленный конец мира я бы поехал с величайшей охотой, если б Вам этого захотелось.
Я виделся в Москве с Рубинштейном. Мне очень жаль его. С некоторого времени он стал предметом преследования нескольких газет, и он имеет слабость оскорбляться этим. Разумеется, следует стоять выше этих анонимных газетных инсинуаций. Но я допускаю, что наконец не хватит терпения. Какие бы ни были недостатки Рубинштейна, но он все-таки личность, достойная всякого уважения за свою энергическую и полезную деятельность, и борзописцы, старающиеся теперь выставить его сумасбродом и бесчестным общественным деятелем, достойны величайшего презрения. Он очень огорчен и обижен этим упорным газетным преследованием. Дела Музыкального общества идут превосходно: у них две тысячи членов-посетителей и сто двадцать действительных. В первом концерте Н[иколай] Г[ригорьевич] играл опять мой фортепианный концерт.
Боже мой! какое счастье быть свободным и не поправлять ежедневно шестьдесят задач, гармонических и инструментальных!
До свиданья, дорогой друг мой.
Ваш П. Чайковский.