Переписка с Н. Ф. фон Мекк (1877 год)
252. Мекк - Чайковскому
[Флоренция]
5 декабря 1878 г.
8 часов утра.
Villa Oppenheim.
Я вчера, так же как и Вы, милый друг мой, соблазнилась погодою и поехала после завтрака с младшими детьми (так как Юлю у меня теперь совсем отняли Левисы) в сад Torigiani, где мы прогуляли очень долго. Вернувшись, я еще играла в крокет, - я очень люблю эту игру. После обеда, в начале шестого часа, мы поехали по обыкновению кататься на San Miniato. У Вас было совсем темно, только где-то в углублении, как будто в Вашей уборной, виделся свет. Я думаю также, что мы ничего не потеряли, не бывши в классическом концерте. Я ожидаю много от музыки в Вене. Это очень музыкальный город, там гораздо больше и гораздо лучшую музыку можно слышать, чем в Париже.
Вы не поверите, мой бесценный, как я счастлива, что Вы довольны Вашим пребыванием у Bonciani, и как бы мне хотелось всегда заботиться о Вас и доставлять Вам всякие удобства жизни.
На вопрос Ваш о Соне, милый друг мой, я скажу, что по общим понятиям о красоте она, вероятно, будет красивенькая барышня. Она очень беленькая, нежненькая, совсем блондинка, волосы даже с рыжим оттенком, и при этом глаза карие и с такими длинными и пушистыми ресницами, что они совсем покрывают глаза, когда она опускает их. Но я предпочитаю Милочкино личико. Она в противоположность Соне смуглая брюнетка, как цыганка, но у нее такие ласковые, заглядывающие в душу черные глазки, что ее все хочется целовать, целовать, как в Вашем романсе, друг мой, на перевод Мицкевича. Соня к тому же, к сожалению, под влиянием всех француженок и немок, которые ее постоянно окружают, очень уже знает цену красоте; ей 10 сентября минуло одиннадцать лет, и она в этом возрасте гораздо больше кокетка, чем ее сестры были и есть в двадцать пять лет. Это меня очень огорчает, но я одна ничего не могу против этого сделать, “один в поле не воин”, - надо, чтобы все общество исправилось от пошлости и пустоты. Соня и Милочка обе не обижены от природы умом, но у Сони ее ум постоянно принимает пустое направление, а Милочка гораздо серьезнее, хотя шалунья ужаснейшая. Ее часто одевают мальчиком, вот она и щеголяет en gamin [мальчишкой]; может быть, поэтому и шалит много, но так, что единственное слово, которое мой француз умеет говорить по-русски, это “Милочка - шалюня”. Этим французом я очень довольна как гувернером. Он человек образованный и очень милого характера, но по общим свойствам и занятиям своим он такой смешной, такая баба, что я так жду, что он примется чулки вязать. Ему, как юной девице, ничего нельзя поручить, потому что у него не хватит храбрости исполнить, а человек, обросший черною бородою и усами: он лицом немного напоминает Гамбетту.
Очень, очень Вам благодарна, дорогой мой, за желание пополнить мне собрание Ваших сочинений. Из “Souvenir de Hapsal” у меня есть, кажется, один номер, “Les ruines d'un chateau”; это прелестная картина, соединенная с воспоминанием. Я вижу в ней сперва изображение неподвижных таинственных руин, любуясь на которые человек переходит к воспоминаниям того времени, когда в замке этом пировали рыцари, когда он загорался огнями, оживлялся веселым шумом, был переполнен кипучею жизнью и весельем... а теперь стоит мертвым, молчаливым (опять первая тема). Ах, как это хорошо; меня всегда восхищает эта живая, так сказать, осязательная картина. Затем у меня есть много фортепианных сочинений и все оркестровки и вокальные сочинения позднейшего времени. Я в особенности хотела бы иметь те из Ваших сочинений, которые Вы называете слабыми. Скажите, дорогой мой, разве Вы враг программной музыки, как говорит об Вас Ларош, и что строго называется программною музыкою? По-моему, всякая музыка есть программная, и иной нет, потому что, например, симфонии имеют программу, увертюры тем более, оперы уже конечно. Я знаю бетховенские сонаты, из которых одна изображает движение колеса, а другая - ссору мужа с женою. Так что же есть непрограммная музыка? Камерная? Квартеты, квинтеты, концерты? Просветите меня, милый друг мой, а то уже я совсем запуталась и думаю, что рода программной музыки не существует, а программная есть только та, которой автор дал какую-нибудь программу.
Вы спрашиваете, друг мой, моего мнения о Мицкевиче, то как о поэте я об нем чрезвычайно высокого понятия. Это был такой великий, вдохновенный талант, подобного которому я не знаю. Он напоминает римских импровизаторов, которых венчали в капитолии. Но как человека я его не люблю и считаю его виновником и причиною многих заблуждений и вредных увлечений польской молодежи. Историка Лелевеля я также считаю замечательно умным, образованным и неподкупным человеком, но, во-первых, как русская я его терпеть не могу, и, во-вторых, как польского патриота я считаю его нанесшим огромный вред своему отечеству своими крайними понятиями, резкими суждениями, неразборчивыми средствами. В теперешнее время он был бы причислен к социал-демократам, а я этого народа терпеть не могу. Я читала переписку Лелевеля с Булгариным. Этот, второй, был негодяй. Но есть две личности в польской истории, которые мне чрезвычайно симпатичны, это Косцюшко и Хлопицкий, бывший некоторое время диктатором Польши в 1830 году. Это были не революционеры, как те другие, а патриоты, и притом Хлопицкий - что за благородная, великодушная натура, настоящая славянская.
У нас очень трудно иметь что-нибудь для чтения по польской истории или библиографии - совсем нет сочинений; на русском их не писали, а на польском они запрещены. Я теперь выписала из Парижа “Histoire de la Pologne” на французском языке, но польского автора, имя его не помню. Она у нас также запрещена.
Я в ужасном беспокойстве за н а ш у сюиту, милый друг мой, Скажите, не послал ли ее Анатолий Ильич вместе с папиросами, которые он имел для Вас заказать? Если да, то это очень плохо, потому что папиросы, которые попадают в Австрию, или пропадают совсем или доходят через три-четыре месяца, и это было бы ужасно. Если Вы не знаете, как послал их Анатолий Ильич, то спросите его телеграммою, друг мой, и если он послал их с папиросами, то вам лучше поехать в Вену, чтобы выручить эту посылку, иначе она пропадет, сохрани бог.
Я так увлекаюсь писаньем к Вам, что прерываю kto только тогда, когда почувствую, что Голова у Меня Горит как в огот, как и в эту минуту. Поэтому до свидания, Драгоценный мой. Всем сердцем ваша
Н. Ф.-Мекк.
Р. S. Забыла Вам ответить, что для русского польский язык, конечно, не труден. Все спряжения и склонения очень сходны, конструкция языка почти та же, есть только превращения букв при перемене числа, которые я никак не могла усвоить себе, хотя имела отличное руководство, грамматику Орда на французском языке, парижское издание. Но я на слух справляюсь с этою вещью.