Переписка с Н. Ф. фон Мекк
230. Мекк - Чайковскому
Москва.
26 марта 1880 г.
Вы совершенно угадали, мой милый, дорогой друг, что я пережила очень тяжелое время. Три дня я была совсем больна, так что, думая постоянно о Вас, я не могла написать Вам ни двух строчек. Смерть моего бедного больного расстроила меня ужасно, тем более, что она явилась непосредственно за периодом такого улучшения здоровья, что доктора изумлялись, но тут, на несчастье, он за какой-то вздор рассердился так, что с ним сделался обморок, и через день уж он пришел в состояние умирающего и в два дня рассчитался окончательно с жизнью. Я хотя не находилась при нем и не посещала его, но во все время его пребывания у меня я знала о каждом часе, им проведенном, о всяком явлении его болезни, о каждой его вспышке, о всех его желаниях, вкусах и пережила столько ощущений, столько колебаний, переходов от радости к горю и обратно, что мне казалось справедливым в награду за это получить его выздоровление, но провидение рассудило иначе. Но кто еще в десять раз больше заслуживал такой награды, чем я, так это Пахульский. Этот человек выказал такое редкое, бесподобное сердце, что при всей его молодости его нельзя не уважать. Он больше месяца ухаживал за больным с таким терпением, с такою любовью, что трогательно было видеть, а терпения надо было много, потому что больной, по свойству своей болезни, был. чрезвычайно раздражителен, и хотя это раздражение никогда не являлось относительно Пахульского, его больной ужасно любил, как ребенок без няньки, так он без него не мог обходиться, но П[ахульско]му постоянно приходилось улаживать то его ссоры с сыном, то с прислугою, то с докторами, и, главное, он, т. е. Пах[ульский], при этом всегда приходил в отчаяние за его же, больного, здоровье. Одним словом, это бесконечно добрая натура....
В прошлое воскресенье я была в концерте Фонда и наслаждалась игрою Ан[тона] Рубинштейна. Многие находят, что он стал играть хуже прежнего, что Николай играет лучше. Я готова согласиться, что в общем понимании Николай играет лучше, но для меня у Антона именно то и обаятельно, что другим кажется упадком таланта. Я скажу Вам, какую я нахожу разницу в их игре. Николай играет с большим блеском, avec plus de verve, d'entrainement [с большим жаром, увлечением], в его игре слышен человек, вполне верующий в свое искусство и в особенности вполне преданный жизни и ее широкому раздолью. Сыграть блестящим образом свой концерт, после его задать широкую выпивку, на утро принимать дамские и всякие визиты и ухаживанья-это его стихия, он в ней, как рыба в воде, и поэтому он весел, не стареется нисколько и не спускается с апогея своего таланта, изящен, увлекателен, блестящ донельзя. Антон же в своей игре очарователен, как поэтическая натура, но в каждой ноте его слышно такое утомление жизнью, такое охлаждение ко всему, что у меня выступали слезы на глаза; слушая его и глядя на него. Он состарился невообразимо, так что из прежнего своего вида сохранил только свои необыкновенные волосы, вообще же имеет вид семидесятилетнего старика, и на меня эта-то старость, эта утомленная игра и действовали чарующим образом. Я не могла наслушаться ею, налюбоваться на него, а люди находят, что он стал хуже играть; по-своему они правы. На субботу был назначен концерт Лавровской, но почему-то отменен. Скажите, Петр Ильич, знает ли Коля об истории с его матерью или еще нет? Долго ли они пробудут за границею?
А когда Вы обрадуете меня посещением Браилова, мой дорогой друг.
Я сама очень бы хотела попасть туда на первой половине мая, и если мне это удастся, то я была бы в восторге, если бы Вы согласились, мой дорогой, в то же время погостить в Сиамаках....
До свидания, мой милый, несравненный друг. Горячо Вас любящая
Н. ф.-Мекк.