Переписка с Н. Ф. фон Мекк
259. Мекк - Чайковскому
Вена,
27 января 1885 г.
Милый, бесценный друг мой! Горячо благодарю Вас за Вашу откровенность и доверие, будьте уверены, что я умею ценить одно и хранить другое. Всё то, что Вы мне пишете, как я Вам уже и говорила, дорогой мой, давно я поняла, сначала сбивчиво, а потом всё яснее, и затем, когда мои открытия стали подтверждаться фактами относительно меня самой и отзывами и мнениями других людей, тогда вся истина сделалась для меня ясною и несомненною, но прошу Вас, дорогой мой, нисколько не тревожиться этим и не мучить себя Вашим бессилием помочь этому, как Вы говорите. Мы с Вами и не можем ничего исправить, потому что нам пришлось бы. бороться с такими авторитетами, до которых мы, по принципу, не захотим прикоснуться. Всё, что Вы можете делать, это не поддеpживать этого самообожания, а я даже и этого не могу сделать, потому что от меня всё принимают нелюбезно. Я не могу при этом случае опять не провести маленькую параллель: я могу давать советы и выражать свои мнения Лизе (Володиной), потому что она без всяких ослеплений и пристрастий просто понимает, что хорошо, а что дурно, и всегда очень мило принимает все мои указания. Если она не все их исполняет, то это потому, что они бывают plus fort qu'elle [сильнее, чем она], она всегда искренно и горячо желает исполнить всё, что я ей советую, но силы воли не хватает. Итак, дорогой мой, мы можем только желать, чтобы жизнь обточила уголки и указала бы бесправие этой самоуверенности, но делать для этого мы ничего не можем. Не думайте, ради бога, чтобы я жалела о том, что случилось, и упрекала бы Вас, сохрани боже; да и в чем же упрекать? Ведь я искала только счастья для моего сына, и он счастлив, а для себя я и не мечтала ничего приобрести в этом случае, потому что я знала, что это невозможно. Я молю только бога, чтобы Коле не надоела эта ферула и этот эгоизм, тогда я буду несчастлива, но пока он ослеплен, - он счастлив, и уже, конечно, я его не буду разочаровывать. Следовательно, мой милый, дорогой друг, пока всё обстоит благополучно, а что будет в будущем, того мы не знаем.
У нас опять тепло, погода чудесная, солнце греет великолепно, только очень грязно; в Вене далеко не так хорошо содержат улицы, как в Париже. Это время не было никаких концертов, так как теперь карнавал, то всё балы происходят, во всех сословиях, во всех корпорациях, во всех цехах, словом, всюду; на каждой улице Вы только и читаете объявления о балах и маскарадах. Читали ли Вы, дорогой мой, что молодой пианист d'Albert играл в Париже у Colonne в Chatelet и имел небывалый успех? Я предполагаю, что это потому только, что у него французская фамилия, так как талантов французы ценить не умеют, а драпируются патриотизмом, так что, если бы его фамилия была не d'Albert, a, положим, хоть Albrecht, то eго бы приняли холодно. Не люблю я этих французов; я очень люблю Париж, но французов терпеть не могу, из всей французской нации я люблю только четырех человек, это: George Bizet, Alphonse Daudet, Maximilien Robespierre и St-Just, и то на Daudet я сердита за его “Sapho”.
Будьте здоровы, дорогой мой, милый друг. Всею душою горячо Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
Будет ли Ваша Третья сюита перекладываться в четыре руки для фортепиано?