Р. В. Геника. Из консерваторских воспоминаний 1871—1879 годов

Скрепя сердце приходилось ему выслушивать тоскливое выколачиванье секвенций и модуляций на отвратительно звучавшем рояле, терпеливо отмечать красным карандашом запретные квинты и октавы. Когда я поступил в класс Чайковского, его учебник гармонии еще не был издан; он появился в каталоге Юргенсона на следующий год1. Чайковский, расхаживая по классу, медленно и очень внятно диктовал нам, а мы записывали. Все первое полугодие он знакомил нас с построением и связью различных гармоний, объяснял задержания и предъемы, заставлял разрешать задачи на цифрованный бас; к гармонизации мелодии он переходил лишь во втором полугодии. Изложение Чайковского, его замечания, объяснения и поправки были замечательно ясны, сжаты и удобопонятны. Позднее я проходил в его классе инструментовку и теорию так называемой свободной композиции, перекладывал для оркестра различные фортепианные пьесы, писал под его руководством струнный квартет и, для окончательного экзамена,— оркестровую увертюру. Простота, ясность изложения, пластичность формы, прозрачность, легкость инструментовки были идеалами, к которым Чайковский заставлял стремиться своих учеников; различные правила он любил иллюстрировать ссылками на Глинку и Моцарта.

В обращении с учениками Петр Ильич был удивительно мягок, деликатен и терпелив; с некоторыми из старших учеников он был в близких, чисто приятельских отношениях. Невольные, иной раз саркастические и вполне заслуженные замечания никогда не выражались им в сколько-нибудь грубой или обидной форме. Невозможные музыкальные абсурды, которые иной раз ему преподносили ученики, вызывали у него характерную, одновременно добродушную и насмешливую улыбку углом рта. Моим сотоварищем по классу композиции был Н. С. Кленовский; он был года на три старше меня, работал неустанно и кропотливо; это был музыкальный энтузиаст, засыпавший на постели, заваленной партитурами; его влекло в сторону нагромождения сложных комбинаций и хитросплетений. Чайковскому, не любившему ничего неясного, тяжеловесного, приходилось отвлекать его на путь классической ясности и простоты.

Из всего вышесказанного явствует, что Чайковский не мог с увлечением относиться к своему профессорскому делу; как учитель он был симпатичным, дельным, добросовестным — не более2. Но ведь не за учительство его так все любили, прямо боготворили; его поклонников воодушевлял т общение с его гением. Как сильны и свежи были впечатленья от каждого его нового произведения, только что выходившего из-под его пера и исполнявшегося в одном из симфонических или квартетных собраний!

Чтобы понять всю интенсивность, всю драгоценность этих впечатлений, нужно представить себе наличность тогдашней русской музыки, мысленно перенестись к началу семидесятых годов; ведь ни один из появившихся после Чайковского композиторов не избег так или иначе его влияния; с тех пор приемы так исчерпаны, так использованы! Многие из них сделались общим местом, даже — трафаретом; в наши дни Чайковский так же популярен, пускай даже — заигран, запет, как, примерно, Шопен или Верди; на знакомстве с ним вырастают музыканты; обаяния новизны, очарования неизведанности его музыка ныне не имеет: ее все слишком хорошо знают. Но нужно себе представить чуткого слушателя, впервые познавшего красоты его струнного Andante cantabile, его «Ромео», «Бури» или фортепианного концерта! Как живо помню я хмурое зимнее утро, полутемный зал с колоннами Собрания и ту репетицию, когда я впервые услыхал, под управлением Николая Григорьевича, «Франческу да Римини»3; как раз читал я тогда Данте, его «Inferno» («Ад» — итал.) — в переводе и с комментариями Ламенне; я был прямо потрясен той мощностью замысла, тем мастерством красок, с которыми Петр Ильич начертил свою грандиозную картину; какими бедными показались мне рядом с этой «Франческой» однородные произведения Листа или Берлиоза!

Сознание, что Чайковский пока еще — наш московский, консерваторский, что не только за границей его еще не знают, но что и петербургские музыканты относятся к нему скорее отрицательно, одни завидуя, другие не понимая,— все это делало его еще более дорогим.

По поводу его «Снегурочки» в одной из распространенных московских газет появились следующие рифмы по адресу Чайковского:

Спаси нас, господи, помилуй
От этой музыки унылой!

← в начало | дальше →