А. Н. Амфитеатрова-Левицкая. Чайковский-учитель

Ввиду музыкальных трудностей оперы, мы начали разучивать первые две картины еще в начале сентября 1877 года2. Потом спектакль был перенесен на 1879 год, и разучивание оперы было приостановлено. Возобновили его в начале сентября 1878 года. Первые две картины должны были идти 6 декабря, в день именин Николая Григорьевича Рубинштейна, но по болезни Климентовой (Татьяны) спектакль был перенесен на 16 декабря, когда и состоялся. Эти две картины разучивались с Н. С. Кленовским, учеником-скрипачом старшего курса. Он же дирижировал 16 декабря. Спектакль шел в костюмах и с оркестром. Хоры репетировались с Н. А. Губертом, а также и в классе сольфеджио К. К. Альбрехта. В хоре участвовали не только ученики вокальных классов, но и некоторые из драматического класса И. В. Самарина и из классов фортепианной игры младших преподавателей. <...>

Первоначально репетиции с Н. С. Кленовским бывали почти каждый день. Он назначал репетицию то кому-нибудь одному из нас, то всем вместе для ансамблей. Одна из таких репетиций была назначена им в зале, где сцена, для всех солистов. Мы спокойно ожидали его прихода, как вдруг открывается дверь и вместе с Кленовским входят Николай Григорьевич и Петр Ильич. Николай Григорьевич садится аккомпанировать и вызывает: «Левицкая, на сцену».

С Кленовским репетиции всегда начинались с самого начала, и номера пения шли по порядку без изменения.

Николай Григорьевич почему-то начал с арии Ольги. Понятно, я сразу же сильно заволновалась. Но, зная уже твердо свою партию, я довольно уверенно начала первую фразу: «Я неспособна к грусти томной...»

Дальше мне продолжать не пришлось, так как вместо аккомпанемента я услышала, как Николай Григорьевич изо всей силы бьет кулаком по клавишам, топает ногами и кричит: «Почему вы не играете?» Я ответила, что Иван Васильевич еще ни с кем игры не проходил. Николай Григорьевич закричал еще раздраженнее: «В жизни вы настоящая enfant terrible (Французское выражение, соответствующее в данном случае русскому «сорванец»), а тут стоите, как чурбан!»

От «чурбана» я, конечно, в слезы! И уж дальше ничего не могла спеть. Несмотря на свою вспыльчивость, Николай Григорьевич был редкой доброты человек. При виде слез распекаемых им учеников он всегда моментально смягчался и переставал кричать. Так было и в этот раз. При этом и Петр Ильич упрашивал его, говоря: «Отпусти ее, пусть успокоится...»

Николай Григорьевич вызвал Климентову, а мне сказал, что я могу идти домой.

Как Чайковский относился бы к нам, какие делал бы указания и какие предъявлял требования при исполнении нам его оперы «Евгений Онегин», мы, исполнители ее, так и не узнали: разучивание «Онегина» шло все время в отсутствие Петра Ильича, под руководством сначала Кленовского, а потом Николая Григорьевича Рубинштейна и Ивана Васильевича Самарина. Петр Ильич уехал за границу в конце 1878 года и вернулся только в 1879 году, 16 марта, в день генеральной репетиции «Евгения Онегина» в ученическом спектакле в московском Малом театре.

Большим другом Петра Ильича и Николая Григорьевича был Кашкин. Он вспоминал о них с искренней любовью и всегда оживленно рассказывал случаи из жизни своих друзей.

Я как-то призналась ему, что, будучи еще ученицей, судила о Петре Ильиче по наружности и считала его сердитым. Кашкин даже громко рассмеялся на мое заявление.

— Петр Ильич — сердитый?! Да это был добрейший, мягкий, отзывчивый человек. В нем даже слишком сильно было развито чувство доброты и особенно жалости ко всему бедному, несчастному и угнетенному...

В 1880 году я окончила консерваторию и уехала на родину. Пела в провинции, в южных и поволжских городах...

← в начало | дальше →