В. П. Погожев. Воспоминания о П. И. Чайковском
4. МОЕ СБЛИЖЕНИЕ С ЧАЙКОВСКИМ
Помимо личных симпатий, моему сближению с Петром Ильичом много содействовали, между прочим, наши общие дружеские отношения с артисткой Э. К. Павловской, у которой мы изредка встречались. С хорошим чувством вспоминаю я знакомство мое с одной из талантливейших женщин, с какими сталкивала меня судьба, с чудной певицей и интереснейшим человеком — с Эмилией Карловной Павловской, кстати сказать, не отличавшейся ни красотой лица, ни природным качеством голоса. Вспоминаю я милые уютные вечера с очень небольшим числом приглашенных, всегда интересных лиц. Вспоминаю скромное, без показной роскоши, гостеприимство, с радушием как самой хозяйки, так и мужа ее Сергея Евграфовича Павловского, тоже оперного певца-баритона и весьма образованного человека.
Беседы у Павловской сводились по преимуществу к опере, к артистической жизни и к искусству вообще. Иногда хозяйка, по просьбе гостей, садилась за рояль и исполняла романсы или арии своего репертуара. Она окончила курс консерватории по роялю и была отличная пианистка. Как сейчас помню восторг, в который привела нас, гостей, блестящая, удивительно чистая колоратура художественного исполнения Павловской известного вальса Венцано, который она обыкновенно вставляла при исполнении роли Розины в «Севильском цирюльнике». Время пролетало незаметно за общим разговором, рассказами гостей и в особенности самой хозяйки. Будучи по рождению немкой, Эмилия Карловна, тем не менее, обладала художественной, образной русской речью и заставляла присутствующих переживать волнения многообразных житейских приключений артистки и восторгов от необыкновенных успехов ее вообще и в особенности на острове Мальте, где, по-видимому, прошел расцвет и лучшие дни художественной карьеры Павловской.
Незатейливый, умеренно уснащенный винами ужин обыкновенно заканчивал вечер и развязывал языки. Павловская умела расшевелить гостей, и обыкновенно малоразговорчивый Петр Ильич подчас, в свою очередь, выступал с интересными рассказами о своих путешествиях и артистических выступлениях, о встречах с выдающимися людьми, о своих приключениях, успехах и неудачах. Редко являлся Петр Ильич таким словоохотливым, как на вечерах у Павловской. Речь его бывала чрезвычайно мягкая, довольно гладкая и закругленная, изредка чеканившая горячо сказанные лаконичные определения: «восхитительно! отвратительно! обаятельно!» Многие рассказы его проводились не без юмора, а иногда и с ядовитостью. В случае рассказа или разговора о чем-нибудь для него неприятном в речи Петра Ильича прорывались желчность и сухость и даже лицо его менялось — делалось злым. Такими раздражающими Чайковского темами являлись по преимуществу несправедливость и пристрастность музыкальной критики, а также оценка нелюбимых им музыкальных произведений. Особенно ненавистны ему были, как мне помнится, две оперы Верди: «Травиата» и «Риголетто». В суждениях об артистах, о театральной администрации, о капельмейстерах и музыкантах, а также и о композиторах Чайковский был очень осторожен и даже, я сказал бы, уклончив и не довольно искренен, а в похвалах нередко преувеличивал. Но при разговорах о так называемой «Могучей кучке» во главе с Цезарем Кюи пропадало добродушие и спокойствие Петра Ильича и проявлялась даже очевидная злопамятность его. Презрительно и с раздражением относился он также к композиторам Галлеру и в особенности к Лишину. Последний был положительно bete noire (ненавистен для — фр.) Чайковского.
Как-то раз в беседе с Чайковским я рассказал ему содержание весьма злой карикатуры, появившейся в одном из сатирических журналов, чуть ли не в «Стрекозе». В карикатуре сидит Цезарь Антонович Кюи в императорской тоге. По арене проходит с обращенным к Цезарю поклоном группа гладиаторов, между ними — герои не имевших успеха опер Кюи: «Анджело», «Вильям Ратклиф» и «Кавказский пленник». В подписи под карикатурой обычное гладиаторское приветствие перед отправлением на смертный бой: «Ave Caesar! Morituri te salutant!» («Здравствуй, Цезарь! Идущие на смерть тебя приветствуют! — лат.»).
Петр Ильич, которому карикатура, по-видимому, была известна, долго и заразительно хохотал. Боюсь ошибиться, но в смехе его мне слышалась нотка некоторого злорадства по адресу Кюи.
Эта черта злопамятности Чайковского как-то не мирится с установившимся представлением об его необыкновенном добродушии и мягкосердечии. Но следует при этом заметить, что недоброжелательство Чайковского отнюдь не носило на себе оттенок какой-либо зависти. Сколько замечал я, оно всегда относилось к людям, стоявшим значительно ниже Петра Ильича на лестнице художественных репутаций.