Бемоль. Чайковский дирижирует ораторией «Вавилонское столпотворение»
16 октября 1893 года в первом симфоническом концерте этого сезона весь музыкальный Петербург приветствовал своего любимца Петра Ильича Чайковского. При появлении его на эстраде музыканты заиграли туш и зала Дворянского собрания наполнилась веселым ликованием. Все вставали с мест с радостными и торжественными лицами, а виновник торжества кланялся с тем особенно скромным и даже как будто застенчивым видом, который был так знаком и так мил всем, кому приходилось присутствовать на овациях, неизменно сопровождавших последние годы всякое публичное появление Петра Ильича. На этот раз оваций было немного, но все же они придали праздничный характер всему концерту. Все мы знали, что в этом году Петр Ильич должен не раз побывать в Петербурге, и весело расходились по домам в ожидании новых музыкальных торжеств, оживляемых его присутствием.
Прошло восемь дней, и не стало нашего любимца. Весть об его ужасной, быстрой, возмутительно быстрой кончине поразила в самое сердце всякого, кому дорого музыкальное искусство. Не с тем пишу эти строки, чтобы распространяться о значении Петра Ильича как композитора и оценивать его произведения. Многочисленная толпа, шедшая за его гробом, показала, как любила его публика и как многие его знали и ценили. В эти печальные дни, когда у гроба его теснились несметные толпы людей, пришедших поклониться дорогому праху таланта, отнятого у них судьбой, всякий, кто знал или видел покойного, конечно, припоминал все связанное с ним в памяти. <...> Лицо, голос покойного — все это оживало в памяти с чувством бесконечной жалости и нежности, потому что едва ли можно было знать и в то же время не любить Петра Ильича. Кто слышал его произведения, тот знал, что у него громадный и поэтический талант, кто видел его хоть раз, знал, что сам он не что иное, как громадная доброта, светящаяся на далеком расстоянии.
Мне не довелось лично знать Петра Ильича, но приходилось видеть его близко, участвуя в хоре, которым он дирижировал. Всего несколько вечеров в моей жизни пришлось мне провести, таким образом, в обществе Петра Ильича, но характер его выразился очень ясно даже и при таком поверхностном знакомстве. Это было в 1889 году, во время праздненств, которыми чествовали пятидесятилетний юбилей Антона Григорьевича Рубинштейна. Как известно, Петр Ильич дирижировал юбилейным концертом, на котором исполнялось «Вавилонское столпотворение» 1. В числе многих хоровых обществ, участвовавших в концерте, пришлось быть и мне. Хоры спевались сначала отдельно, потом назначено было несколько общих репетиций. Первая репетиция соединенных хоров без участия солистов, под аккомпанемент фортепиано, происходила во дворце великой княгини Екатерины Михайловны. Тут-то и пришлось мне в первый раз близко увидеть Петра Ильича.
Дело было вечером. Часам к восьми начали собираться хоровые общества, пожелавшие участвовать в «Вавилонском столпотворении». Тут были почти все русские и немецкие хоры, которые только существуют в Петербурге2, а их, как известно, немало; немецкий язык слышался почти в такой же мере, как русский.
Не помню уж, кто показал мне симпатичную и совсем уже седую голову Петра Ильича, встретившегося нам в одной из комнат дворца.
Хоры наши заполонили всю залу, назначенную для репетиции. Нас было человек шестьсот. Не без труда разместили нас, причем каждый дирижер встал рядом со своим хором, чтобы направлять на путь истинный своих питомцев, большинство которых были все же любители. И вот, наконец, все пришло в стройный порядок. Мужские хоры стояли, женские сидели. Наш хор оказался впереди, прямо под дирижерской эстрадой и фортепиано, так что Петр Ильич был у нас все время перед глазами. Взойдя на эстраду, он заговорил с нами, обнаружив сразу самую милую простоту и непринужденность. Он указал, в каком темпе должны мы петь первую часть «Вавилонского столпотворения», ссылаясь на слова самого автора. Темп оказался очень быстрым, а первая часть «Вавилонского столпотворения» есть не что иное, как головоломнейшая фуга, написанная так размашисто и эффектно. Все мы притихли в благоговейном молчании, с ожиданием глядя на дирижера. Раздались первые аккорды аккомпанемента и вступительная фраза. Но вот Петр Ильич взмахнул палочкой в нашу сторону и кивнул головой с повелительным дирижерским взглядом. Машина тронулась, и вся масса хоров огласила залу звуками тяжеловесной, эффектной, многоголосной фуги, изображающей толпы народов, строящих Вавилонскую башню.
Увы! не успели мы пропеть и десяти тактов, как разошлись самым позорным образом. Хор Архангельского в одну сторону, Liedertafel — в другую; тенора там, басы здесь. Словом, сущее вавилонское столпотворение. Петр Ильич застучал палочкой. Половина хоров смолкла как бы по мановению волшебного жезла, но задняя половина залы, не видя и не слыша дирижера за массой голосов и людей, производила впечатление какой-то лавины, неудержимо катящейся сверху вниз. Тут Петр Ильич пустил в ход все свои средства: он отчаянно махал руками, призывал к порядку разбушевавшиеся хоровые стихии и, когда они, наконец, сконфуженно смолкли, попросил начать снова, увещевая быть внимательнее. Несколько раз повторялась та же история. Через полчаса Петр Ильич был уже в совершенном отчаянии. Видно было, что он сразу пустил в ход все свои силы. Тут не было и помину о спокойствии и методичности. Какое там! В самом начале репетиции он уже совершенно раскраснелся и отирал со лба градом струившийся пот. Вся его маленькая фигура приходила в усиленное движение. Казалось, он хотел вселить всю свою энергию в эту неповоротливую, огромную массу голосов, которой ему приходилось управлять. И было же над чем поработать! Надо сказать правду, что отдельные хоры были заучены твердо и шли хорошо, но извольте-ка петь эту несметноголосную фугу и улавливать все эти паузы, да еще в таком дьявольском темпе! Соответственно тексту, нам приходилось и голосами как будто ворочать камни, топить печи, мешать известь и т. д. Пели мы сначала, что называется, кто в лес, кто по дрова и очень походили на огромное стадо, разбредшееся по лесу. И все это стадо должен был собирать наш бедный Петр Ильич, выбивавшийся из сил под бременем этой задачи. «Ах, господа! да вы смотрите, пожалуйста, на меня! не смотрите вы в ноты,— восклицал Петр Ильич.— Как же вы будете вступать, если вы не видите дирижера!» — взывал он к нам и по-русски, и по-немецки и достиг-таки, наконец, того, что мы допели по крайней мере половину фуги сряду, не спотыкаясь. Но боялись ли мы соврать или просто вследствие ходившей по городу инфлюэнцы многие охрипли, только пели мы несмело и даже тихо. «Да что же вы так тихо, господа! Здесь нужно fortissimo! Вас ведь вон какая сила! Вы должны меня оглушить, а вас едва слышно»,— говорил Петр Ильич. Особенно огорчали его альты, составлявшие отдельный хор духов ада уже в последней части «Вавилонского столпотворения». Чертей этих было мало, и они терялись в общей массе голосов.