Жизнь Чайковского. Часть IV (1866 — 1877)
№ 143б. К М. Чайковскому.
3-го марта.
<...> Я сильно запутался в делах по причине неудавшихся надежд на оперу.
Сегодня рассматривалось дело Рубинштейна со Щебальской, о котором ты, вероятно, слышал. Николай Григорьевич в январе еще закричал как-то на ученицу Щебальскую: «Ступайте вон!» Вся Москва об этом толковала, и большинство против Рубинштейна, но мировой судья его оправдал. Мировой съезд же сегодня приговорил к 25 руб. штрафа. Его адвокат будет апеллировать, и если не воспоследует кассации этого решения, то Рубинштейн, а с ним и почти все профессора, в том числе и я, оставят консерваторию.
Послезавтра (завтра) исполняется моя увертюра «Ромео и Джульетта», в сочинении которой я так много обязан тебе. Уже была одна репетиция: кажется, вещь недурна. А, впрочем, Господь ее ведает!!
Масленицу провел совершенно праздно и не без скуки.
Где буду летом, еще не знаю. Шкловский очень зовет за границу: я бы, пожалуй, к нему на месяц поехал, да ведь у него семь пятниц на неделе. Очень может быть, что останусь жить в Москве. Я уже теперь настолько состарился, что меня никуда не тянет особенно. Одного хочу: покоя и покоя...
На третьей неделе здесь играют в концерте Мертена отрывки из «Ундины». Очень любопытно услышать. Сетов пишет, что есть полное основание думать, что опера будет дана в начале осеннего сезона.
Концерт этот состоялся 16-го марта с участием гг. Александровой, Щепиной, Додонова, Рубинштейна, Демидова, оркестра и хора императорских театров. Н. Д. Кашкин рассказывает по поводу этого концерта, что «он может дать понятие о том, с каким трудом Чайковский себе завоевывал в то время симпатии публики. Среди различных номеров программы находилось превосходное адажио из его первой симфонии и ария из «Ундины». В инструментовке арии было введено фортепиано, имевшее довольно сложную и красивую партию, исполнение которой взял на себя Николай Рубинштейн. Несмотря на хорошее исполнение, ни тот, ни другой из этих номеров не имел успеха. Сколько помнится, даже после адажио раздалось легкое шиканье. Итальяномания царила тогда безраздельно в стенах Большого театра, и русскому сочинению там трудно было пробить дорогу».
Без выдающегося успеха прошло и в Музыкальном обществе исполнение, 4-го марта, увертюры к «Ромео и Джульетте». «Решение мирового съезда по делу Рубинштейна и Щебальской, — пишет Н. Д. Кашкин, — благодаря популярности первого немедленно стало известно всей Москве. Одна газета в самый день концерта поместила злостную заметку, в которой приглашала поклонников Рубинштейна поднести ему 25 руб., дабы гарантировать его от необходимости отбывать заключение. Заметка эта вызвала большое негодование и подала повод к такой демонстрации в концерте 4-го марта, подобно которой мне не случалось видеть ни раньше, ни позже. Начиная с первого выхода на эстраду Николая Григорьевича и до окончания концерта, он был предметом неслыханных оваций со стороны публики. Тут же в боковом зале кто-то сочинил адрес, под которым немедленно явилось несколько сот подписей — одним словом, о концерте и музыке чуть не все забыли, и я сильно досадовал, что «Ромео и Джульетта» играется в первый раз при таких обстоятельствах, коща большинство зала занято более дирижером, чем сочинением». Таким образом, долго ожидаемое с надеждой на большой успех исполнение «лучшего», по мнению автора, из его произведений принесло одно разочарование. И без того уже меланхолическое настроение Петра Ильича, проглядывающее в его последних письмах, от этого стало еще мрачнее. Отразилось это, прежде всего, на ходе сочинения «Опричника». «Ленюсь я в последнее время жестоко, и опера остановилась на первом хоре», — пишет он.