Ю. Л. Давыдов. Последние дни жизни П. И. Чайковского
10 октября 1893 года Петр Ильич приехал в Петербург. <...> Остановился он у Модеста Ильича и моего брата Владимира Львовича, живших на общей квартире на углу Малой Морской и Гороховой.
В тот же день Петр Ильич зашел ко мне в школу, но пробыл недолго. Пришел он, конечно, не с пустыми руками, а с целой корзинкой, содержавшей десятка два чудных пирожков и коробку конфет. Он был очень весел, рассказал мне о поездке в Гамбург и о горячем приеме, оказанном ему там, о впечатлении, какое он вынес из московской постановки пьесы дяди Модеста «Предрассудки»1. Похвалил ее, но высказал сожаление, что последний акт не дался Модесту Ильичу и много слабее всей пьесы. Так как на другой день вечером я был свободен и мог прийти к нему, то Петр Ильич назначил мне свидание за обедом, в шесть часов вечера, и сказал, что потом со всей свитой куда-нибудь пойдем.
С нетерпением ждал я следующего вечера. За обедом, кроме своих, то есть дядей, брата Владимира и двух братьев Литке, наших троюродных братьев, никого не было.
Петр Ильич рассказывал о своем пребывании в Москве и Клину, и объявил, что третьего октября он закончил инструментовку Третьего фортепианного концерта. В Клину у него гостили виолончелисты Брандуков и Поплавский, с ними он и уехал оттуда. Весь его рассказ был уснащен юмористическими описаниями мелких эпизодов, вызывавших наш дружный смех. Настроение Петра Ильича было превосходное, и главной причиной этому было, как он сказал, очень внимательное отношение к нему всех причастных к предстоящему концерту лиц. На этот раз ему не приходилось преодолевать каких-либо затруднений; все были предупредительны и старались ему угодить.
После обеда мы пошли во французский (Михайловский) театр. Не помню, как называлась пьеса, изрядно скабрезная, но знаю, что артисты Андриё и Лортёр нас бесконечно смешили2. После театра, по обычаю, пошли ужинать в ресторан одной из гостиниц, либо в Гранд-отель, либо Отель-де-Франс, так как нас, учащихся, было много и могли бы не пустить в обычный ресторан. Как всегда скромно, но весело поужинав, мы разошлись. Не помню, как мне это удалось, но я смог быть на репетиции концерта в зале Дворянского собрания. Это была первая корректурная. По словам Петра Ильича и музыкантов, партии были так тщательно переписаны, что почти не приходилось останавливаться. Впечатление от новой симфонии было чрезвычайно сильное, и, конечно, в исполнении оркестра она звучала гораздо сильнее и впечатляюще, чем в фортепианном переложении в исполнении автора.
Боюсь теперь, столько лет спустя, перепутать, что в какой день мы делали и где проводили время, но хорошо помню те репетиции концерта, включая генеральную, которые мне удалось прослушать. С каждой репетицией симфония производила на меня все большее впечатление. У меня вообще всю жизнь глаза были, как говорится, «на мокром месте», и всякое сильное впечатление или волнение всегда выражалось слезами. В данном случае я пролил их немало, а так как мне было стыдно их показывать, то на репетициях я старался сесть сбоку у колонны, за которой нетрудно было спрятать признаки моего волнения. На генеральной репетиции я пролил их особенно много. После репетиции я пошел в артистическую комнату, где застал Петра Ильича, окруженного плеядой наших музыкальных кумиров — Направника, Глазунова, Лядова, Лароша и других.
Заметив меня, Петр Ильич сразу обратил внимание на красноту моих глаз и спросил: «Ты что, ревел, что ли?» Этот вопрос вызвал новый поток слез, и я бросился к нему на шею и по-настоящему заревел. Видимо, он понял причину моих слез и, расчувствовавшись, тоже заплакал. Картина получилась довольно комическая. Старенький с виду дядюшка и семнадцатилетний парень, обнявшись, плачут. Дядя Модест Ильич и брат Владимир бросились нас разнимать, но Петр Ильич сказал: «Оставьте нас!» Эти слезы, слезы радости и счастья, не могли быть продолжительными и скоро перешли в улыбки, быстро обратившиеся в смех.