Ю. Л. Давыдов. Последние дни жизни П. И. Чайковского
Отзывы всех музыкантов были необыкновенно восторженные, и все горячо поздравляли Петра Ильича с новым детищем. Особенно ярко выразил свой восторг поэт К. Р. (К. К. Романов). С влажными глазами, протянув вперед обе руки, он обратился к Петру Ильичу, воскликнув: «Петр Ильич, что вы сделали, что вы сделали!» Петр Ильич в недоумении стал осматриваться кругом, думая, что и впрямь сделал что-нибудь неладное. Но К. Р. воскликнул снова: «Что вы сделали, ведь это реквием, реквием!» — и долго пожимал двумя руками протянутую ему Петром Ильичом руку3.
Не знаю, то ли то, что я успел несколько познакомиться с симфонией, то ли то, что необычный финал ее так глубоко потряс меня, но именно необычность ее построения была мне особенно по душе. Ни одно произведение, если не считать сцену в спальне Графини в «Пиковой даме», не производило и по сей день не производит на меня такого потрясающего действия, как финал «Патетической симфонии». Это мое субъективное восприятие не являлось первое время ощущением массы слушателей. Публика была в некотором недоумении и не знала, как отнестись к этому новому перлу творчества Петра Ильича. Большинство стало ждать, «что станет говорить княгиня Марья Алексевна». Но не так думали музыканты. Они наперебой поздравляли Петра Ильича. Как сейчас вижу возбужденное от испытанного волнения лицо всегда флегматичного и с виду апатичного Александра Константиновича Глазунова, говорившего взволнованно и необычно для него горячо и быстро; холодного Эдуарда Францевича Направника, то и дело надевающего и снимающего пенсне — признак очень сильного волнения; возбужденно блестящие глаза Лядова; грузную фигуру Германа Августовича Лароша, тяжело дышавшего в кресле, наклонившего голову с подпертой грудью бородой, смотрящего в одну точку...
Репетиция прошла довольно гладко. Из остальной программы ничто не произвело столь же сильного впечатления. Даже b-moll'ный концерт в хорошем, несколько сухом, исполнении Адели Аус дер Оэ. В программу входили: увертюра к «Кармозине» Лароша, Первый концерт для фортепиано Чайковского, танцы из «Идоменея» Моцарта и Испанская рапсодия Листа, в исполнении той же Аус дер Оэ4. Последние три произведения имели успех, но увертюра Лароша не понравилась, чем Петр Ильич был очень огорчен.
Петр Ильич был увлечен в это время сюитой Г. Э. Конюса «Из детской жизни». По окончании одной из корректурных репетиций он обратился к оркестру с просьбой не отказать ему в удовольствии и проиграть сюиту. Оркестр охотно согласился. Жизнерадостная, сверкающая, колоритная сюита была проиграна под управлением Чайковского, включившего ее в программу следующего концерта, которым, увы, ему не суждено было продирижировать. Сюита всем очень понравилась, особенно тепло отнесся к ней сам оркестр, долго аплодировавший присутствовавшему автору. А Петр Ильич был в восторге и горячо благодарил оркестр за то, что он согласился ее сыграть и из-за этого пересидеть установленные для репетиции часы.
Как в этот день, день генеральной репетиции, так и перед концертом 16 октября Петр Ильич был относительно спокоен. Не было обычной болезненной нервности, выражавшейся беспрерывным курением и жеванием мундштука папиросы, молчаливостью и хождением из угла в угол — характерными признаками волнения. Я никогда не видел его столь спокойным перед исполнением нового его детища. Была ль тому причиной привычка к подобным выступлениям или уверенность в том, что его новое произведение действительно удачно, не берусь сказать, но думаю, что последнее вернее...
Начиная с середины восьмидесятых годов болезненная застенчивость, доводившая Петра Ильича до нервных припадков и приносившая безумные страдания, стала ослабевать, а после постановок балета «Спящая красавица» и оперы «Пиковая дама» она почти исчезла. Происходило это, конечно, благодаря уверенности в себе, вере в свои силы.